ГЛАВА: НАЧИНАЯ С КАФЕ…

Рита сидела в кафе, прижавшись плечом в стеклянную стену и в полупрофиль, чтобы видеть, как Яя на улице разговаривает с глухонемыми. Напротив Риты сидел случайный юноша лет семнадцати, и они давно уже разговаривали.
Он: Ты ему одолжила деньги, но он тебе их не отдаст потом?
Рита: Да мне не хочется, чтобы он отдавал. В этом весь смысл. – Папироса опять потухла. – Ах! – с досадою воскликнула Рита, но потом успокоенно проговорила: – Тем они и выгодны, всегда тухнут и идет малый расход. А сигареты сгорают сами по себе, даже если их вообще не затягивать, и через час, особенно в нервном состоянии, идешь за новой пачкой. Так-то, Рита, – сказала она сама себе. – Что происходит днем? Никак не могу пожить днем в городе. Она помолчала, потом опять заговорила:
– Он ждал меня в дождь. Я этого никогда не забуду. Шел дождь, я опоздала, а он меня ждал. Так просто. Но забыть этого невозможно. Ты тоже должен кого-то подождать, когда идет дождь.
– Кто? Он…
– Он – это не она. Он – это он. Белая кожа. Я так скучаю по нему. Так давно не видела, как будто умер.
– Ладно, – сказал парень. – Я стараюсь с тобой говорить вежливо.
Где ему было больно, никто не знал. Его хотели убить, но недобили, и не из пистолета, а ногами. Их было больше одного человека, а он выжил, бледный, с бескровной кожей, непонятно за что убиваемый, ни денег, ни недвижимости, ничего у него не лежало по карманам. Зимой у него был плащ на плечах, тонкий, из по-летнему светлого полотна, потому-то он вечно ходил простуженный и все время что-то выкашливал-выкашливал из себя, но без результата и без шапки – есть такие мужчины, что ходят и в морозы без головных уборов, – стесняются, да и трудно в нашей стране подобрать себе что-то красивое, согреть голову. Мне почему-то помнится, как он плакал, прямо слышу его плач, хоть он никогда и не плакал. Он был без единого содрогания мускула на лице, что бы не произошло, такое у него было воспитание – он был очень нежадный, во вред всем, все продавал, у него было много авантюр в голове. Сам он не любил подходить к людям, чтобы предложить дружить, так что, если к нему кто-то приклеивался – то совсем пропащие товарищи. И все очень некрасивые, как специально подобранный контраст к нему: вот он был очень высокий и молодой, так друг его, лучший, вдруг оказывался старым, под пятьдесят, низеньким и только что из тюрьмы, правда, не за убийство, с именем Витя. Или вот мой Алеша был худой, так его друг детства обнаруживался толстый, друг выбивал прямо у себя дома портреты на надгробия… – Она замолкла на секунду, глянула на Яю за стеклом. Опять быстро-быстро неостановимо заговорила: – Что же мне делать, никак его не могу забыть, и все вспоминается мне его плач, хоть никогда он и не плакал, хотя и били его при мне, и больно ему было, и родители его умирали, и всего привычного он лишался, и собака единственная умерла, и в изолятор попадал, и на дознание в метро его возили, и денег он был должен, но не отдавал, потому что не с чего было, – и все-таки никогда не плакал, а даже улыбался или замкнуто откидывал голову. Загадочный, и цели его нельзя определить словами, все бесцельно, но не глупо, как у большинства бесцельных людей, а очень душеранимо. Туфли всегда единственные, фруктов не ест, может съесть, только если сильно попросишь, яичницу или бутерброд. И никогда он не делал больно, а если кто-то плакал поблизости и шантажировал его этим, то все делал правильно – от вины не отказывался, но через сутки исчезал. – Пауза. – Здесь продается крепкое? Только не вино, а сразу чтоб. Купи мне сейчас выпить, а я защитю тебя позже. Я уже с самого дна к тебе тянусь… – Она улыбнулась. Была при этом чистая и красивая.
– Ну, тогда я сейчас пойду и… приду.
– Давай.
– Пошел, – сказал парень покорно.
Когда он вернулся, она не преминула ему сказать:
– Какой же ты покорный. Все мужчины вначале покорствуют. Ты не обижайся, просто я тебе правду докладываю.
– Это правда, – он засмеялся. – Там есть крепкое. Сейчас принесут.
– Тогда давай садись. Ты молодой парень. У тебя хорошая кожа. Всегда меня поражает этот момент в людях. Кого что, а меня поражает качество кожи на лице… Правда, странно, но у всех свои странности, – сказала она ему, выпив рюмку, когда неряшливый официант принес им выпить. – Чем-то воняет здесь. Мне везде мерещатся запахи – никто их не слышит. А я, как роженица, все с брезгливостью отмечаю, любую подпорченностъ… можно опробовать на мне.
Парень тоже выпил.
– Ну, как ты? – спросила она его. – Ты решился падать на дно, мама тебя рожала, в чистые пеленки пеленала, а ты решил пить… она очень заплачет…
– Обо многом хочется поговорить, – сказал он. Она удивилась.
– Ну, а как ты, чувствуешь свою линию судьбы? Чем ты станешь, чем ты закончишься? Скоро ли это случится?
Парень задумался:
– Ну, у меня есть предчувствия… где-то 21…
– Да? Все юные так думают, и вот – ты тоже. Но оставил себе десять лет. Зачем они тебе?
– Нет, – сказал парень, – ты не подумай, я этого сам не хочу, просто предчувствия…
– Значит, ты знаешь кто? Ты – черный романтик! И попытался одеться почернее.
– Почему? – Он покраснел.
– Есть такая каста людей, и ты хочешь в нее, но не надо!.. Да и лицо у тебя такое, и голос приглушенный. Есть приметы таких людей. Это очень красивые люди, но живут они, и правда, мало. Они выполняют долг ради большинства. Пример идеальности. Не стареют, проявляют волю к смерти. – Она опять выпила. Блестящими глазами перевела взгляд сквозь стеклянную стену – Яя под зонтиком, укрывая исключительно только себя, вела «переговоры» с несколькими глухонемыми. Они спорили. Яя все время повторяла жест «Нет, нет, нет!» – Нет, она им говорит, – перевела Рита, кивая пьяно в сторону улицы. – Сколько ты заплатил за это?
Парень сказал:
– Эти деньги – не деньги. Потому что инфляция. Я знаю, как надо жить. Чем больше потратишь, тем больше придет к тебе. А что ты хочешь, начался капитализм! – Он разлил по бокалам.
Она расстегнула плащ. Прижала руки к щекам. Юноша посмотрел ей в лицо, сказал:
– У меня ненависть к толстым губам. Мне нравятся холодные руки. – Он засмеялся. – Вообще я теряю нить… Теряю нить разговора. О чем мы?
Рита заговорила сложно и завораживающе, воздевая во время фраз руки:
– У черных романтиков из физической плоти проступает «лицо» души, им, правда, непозволительно стареть. – Она выпила. – Есть смысл в жизни, нет смысла в смерти. Есть смысл в смерти, нет смысла в жизни. От усталости нельзя мыться мылом. – Она скривилась, качнулась к нему. Выпрямилась на стуле. – Стучи меня по спине, когда я начну сутулиться.
Юноша закурил. Она закурила вслед, закрыла рукой глаза.
– Все, – сказала она.
Юноша вместо того, чтобы выпрямлять, стал отряхивать ее от сигаретного пепла. Она поставила руки на локти – кисти рук повисли.
Грохнув стеклянно-железной дверью, в кафе вошла озабоченная Яя. Тряхнула кудрявыми волосами в каплях дождя, села, обняв за спину Риту. Та подтолкнула к ней бокал с выпивкой. Яя сказала, оглядываясь:
– Бедные! – Громко и протяжно: – Зачем пить? – Она закатила глаза, изображая пьяную. – Зачем? Я не хочу! Я хочу в Америку, – опять на весь зальчик сообщила она. – Там такого нет! – убежденно продолжала она. – Там культурно относятся к глухим! – Она отчужденно и с упреком посмотрела на пьяных своих спутников.
Юноша поцеловал Рите руку.
– Целуйтесь, целуйтесь, – тут же ревниво сказала Яя. – Я люблю смотреть.
Рита отняла свою руку. Яя передернула плечом. Тоже расстегнула плащ, положила нога на ногу, осматривая посетителей. Потом она дошла до лица юноши и спросила его:
– Ты знаешь, кто? – Она стала показывать волнистую линию от носа. (У парня был нос с горбинкой, и этот жест подходил ему.) – Это ты. А я, смотри, – она показала жест: проведя пальцем по веку, – это значит я! А вот это Рита! – Она натянула кожу на виске.
Все счастливо засмеялись. Яя с доброй усиленной гримасой пропела, обращаясь к юноше и болтая ногой:
– Хо-рро-о-о-ший! – И погладила его по волосам, как животное. Тот смутился.
– Она! – Яя затыкала пальцем в сторону Риты. – Моя! – Стала хлопать себя по груди, еще сильнее болтая ногой с острым каблуком. Рита встретилась с ней взглядом и закивала согласно. Потом вдруг сказала ей:
– Нет у меня желание идти. Нет. Пропало. Не могу себя заставить.
На это Яя вскинула брови, оглядывая ее полупьяное лицо.
– Куда-то идти, кого-то искать… – по слогам выговаривала Рита. Но она не встретила сочувствия со стороны Яи.
Та сразу, исключив Риту из своего внимания, обратилась к юноше:
– Кто ты такой? Где твоя мама?
– Дома, – сказал тот.
– У тебя есть девушка?
– Нет, – сказал парень.
– Ты не веришь нам, а мы занимаем неплохой пост! – громко сказала Яя и засмеялась. – Ты стал к ней привязываться, потому что от нее веяло духами! – Она показала пальцем в Риту. – Тебе приятно понюхать духи!
Помолчали.
– Рита говорит много, плавно, певюче и поэтично. Яя, – она указала на себя: – Много улыбается, мало говорит, похоже, у тебя закружилась голова!!! – Яя наклонилась к юноше. – Ведь у тебя жизнь тяжелая!
Тот вежливо молчал.
– Что? – громко и вызывающе крикнула Яя Рите. – Громко? Глухие на улице мне сказали, что Свинья сам в себя воткнул нож, сам себя зарезал, когда к нему пришла милиция!
– Когда? – переспросила Рита.
– Лысый Володя сейчас на улице сказал. Свинья кричал: «Я не убивал! Я не убивал!» И в доказательство воткнул в себя нож. Сейчас в больнице. О! Какой! – протянула она, очень довольная. – Хи-и-трый!
Из подсобного помещения кафе появился немолодой, носатенький, но богато одетый мужчина. Он неторопливо подошел к стойке, видно, давая распоряжения. Увидев Яю, отвернулся. Яя прищурилась в его сторону. Тот опять обернулся и кивнул ей приветливо.
Яя сказала:
– Я знаю его. Он – хозяин кафе.
Мужчина неторопливо прошел мимо них. Перед самой дверью ненавязчиво кивнул Яе. Та улыбнулась в крайней степени, болтая ногой.
Через стекло все наблюдали, как он побежал к своей машине, сел в нее, завел мотор. Развернулся ближе ко входу, посигналил, открыв переднюю дверь.
– Он сигналит, – перевела мир звуков Рита.
Яя с неопределенной улыбкой поднялась, вихляющей походкой вышла на улицу. Наклонившись к открытой двери, закивала. Потом позвала рукой Риту. Та медленно встала.
– Еще приедете? – спросил юноша, вставая за ней.
– У тебя очень хорошее милое лицо, и тебя должны любить тысяча женщин. Потому ты и говоришь, что ты холостяк? Не выходи со мной, – сказала она ему и стала уходить, уходить, уходить. Открыв дверь, запустила холодный ветер.
Яя уже сидела в машине, выставив для красоты на тротуар одну ногу.
– Это рядом! – сказал мужчина деловито и неестественно весело для его удрученного лица с длинным носом и плачущими глазами.
Яя (ее речь накладывается на его голос): Ты подождешь меня?
Рита села на заднее сидение.
Мужчина: Это быстро. Посидишь в машине. Подождешь. Пятнадцать минут, не больше. Вот, уже приехали.
Яя вертелась, улыбалась Рите загадочно, крутила на палец прядь волос. Засмеялась, вдруг сказала:
– Я пьяная!
Мужчина только снисходительно посматривал на нее. В его быстром взгляде чувствовалось сильное желание. Когда он затормозил, что-то железное забренчало у него в машине.
– Что у вас бренчит? – спросила слышащая Рита.
Мужчина оглянулся – от него повеяло таким одиночеством, – быстро сказал, видно, даже не вникая в смысл своего ответа:
– Да это пустые банки. Никак не могу завезти сыну, он собирает… – Он вздохнул, остановил машину, опять забряцав пивными банками.
Они закрыли Риту в машине. Уже наступали сумерки. Рита легла на заднем сидении. Уходя, Яя через стекло прокричала ей, переживая и успокаивая:
– Я вернусь, и мы поделим деньги пополам! – Тыльной стороной руки она стукнула по ладони, деля пополам.
Рита покрутила пальцем у виска и опять легла на сидение. Она слушала, как стучали каблуки Яи, удаляясь.
Взгляд Риты попал как раз на верхние этажи дома, в который они зашли. Она заметила, как зажглось одно окно, может – они там. Изо дня в день – все повторялось.
В такси Яя достала деньги, чтобы поделить их. Рита отрицательно помахала рукой. Яя подозрительно прищурилась:
– О! – зловеще протянула она. – Какая ты хитрая! Значит, если у тебя будут деньги, то ты не поделишься? О! Какая ты, оказывается, змея! – проговорила Яя, распаляясь и засовывая деньги в сумочку. – Я все теперь поняла! – Она отодвинулась, отвернулась к окну и пропела, удивляя шофера: – Какая я несчастная! Ты не любишь меня! Не любишь! Я совсем одна! – Рита хотела повернуть ее к себе лицом, но та отстранялась, не желая «выслушать» глазами оправдания Риты. – Как я ошибалась! Я одна! Совсем одна! Бедная моя мама!
Рита увидела обернувшееся любопытное лицо таксиста. Яя крикнула ему:
– Стоп! Стоп!
Еще из неостановившейся машины выскочила, как ослепленная, пошла куда-то наискось дороги, дико оглядываясь на Риту и приговаривая:
– О! Какая ты!
Рита, расплатилась и побежала за ней. Дождь прекратился. Яя ступала прямо по лужам, не берегла свои туфли, что было ей несвойственно. Вырывалась, если Рита брала ее за руку или за плечо. Глаза ее блестели, попадая в свет фонарей. Она тяжело переводила вздохи. Это был стихийный трагический приступ тоски – он охватил ее беспричинно и без подготовки, слезы лились длинными линиями по щекам.
Рита, зараженная ее тоской, брела за ней метрах в пяти, тоже вздыхая и вздыхая, оглядываясь отчаянно по пустынным улицам.
Уже была почти ночь, подвывал ветер, когда они вышли на набережную.
Яя села прямо у воды на сумочку, в которой сразу стало что-то трещать и трескаться.
Рита постояла, наблюдая за легким волнением черной воды в реке. Обида стала проступать и на ее лице. Яя неожиданно резко оглянулась. Ветер раздувал ее юбку, открывая ноги. Тут же резко отвернулась. Тогда Рита ушла.
Она вернулась в квартиру, когда Яя уже была дома. Переодетая в домашнее, она с равнодушными «ящерицыными» глазами ела из вазы салат острыми, как вилка, пальцами, сидя на диване с ногами в шерстяных носках. Смотрела телевизор, который подсвечивал ее лицо в разные цвета. Холодно, как хорошо умела, иногда скользила по проходящей мимо Рите взглядом.
Рита пошла в туалет. Пронзительно белое дно ванной покрывало множество черных волос Яи. Рита пустила на них воду, чтобы смыть. Так был истрачен еще один день

ГЛАВА: ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Он позвонил ночью: «Приезжай», – и сказал название города. Она приехала в другой город в пять дня на проходную самого большого завода. Она стояла до десяти, пока ее не попросили выйти. Она подождала его на улице, но было холодно и понятно, что он не приехал, но она все верила, что вот он подбежит. Она заплатила женщине у поезда и сняла комнатку на окраине. Она вернулась туда, белое белье на бедной постели в маленькой комнате. Она отвернулась к ковру на стене и попыталась заплакать, но только смогла закричать и долго кричала, напугав простую иссушенную женщину – хозяйку. Рита сразу потом собрала свои вещи «с побега», пошла на улицу, простившись и не взяв денег назад. Спустилась в подвал – там была рюмочная, пустая от посетителей, а Рите все хотелось кого-нибудь прижать к себе покрепче, но некого было схватить. Она стала читать меню, но не понимала его смысл. К ней вышла девочка лет одиннадцати вместо официантки с блокнотом и сказала:
– Что закажете? – со взрослыми интонациями и оглянулась на пустой прилавок, показывая, что ее послали оттуда и там ее силы.
Рита застеснялась девочки, что она пришла ночью и у нее плохая одежда и мало денег – стала разглядывать свои туфли, и они ей показались потасканными… Девочка заскучала, закачалась, положив крупную ладонь на стол. Рита взяла себя в руки и сделала заказ:
– Можно салату и триста грамм?
– Водки? – спросила девочка.
Рита опять застеснялась и отказалась от водки:
– Нет!
– А чего?
– Коньяка, – сказала Рита.
Но она зря «жалела» девочку – та не подобрела к ней и даже не улыбнулась. Тогда Рита схватила проходившего мимо кота и зажала его пушистость между руками и грудью. Кот затвердел в руках, как каменный. Рита вспомнила одну женщину, которая очень любила котов и всегда их схватывала и начинала целовать безотрывно в нос, мелко-мелко, не давая место для вздоха, и хохотала при этом, а если коты вырывались и прятались, то громко хлопала в ладоши и кричала: «Где он? Зацелую!» Рита опять подумала: «Я как она! Все осуждали и дивились на эту женщину, но не я». Девочка ей принесла салат, а взрослая женщина отдельно доставила коньяк. При чужих Рите пришлось выпустить животное. «Вот другое теплое», – подумала она, глядя на мензурку с коричневой жидкостью и отслеживая убегание кота. «Свалявшиеся войлочные лапки», – подумала она про него.
Рита все аккуратно допила, оставила деньги у нетронутой тарелки, чтоб те еще раз продали порцию – так она за всех решала.
Рано-рано утром она уже была в Москве, но как после войны, вернулась, совсем не такая, какая уезжала.

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ

Яя позвонила в дверь Ритиной квартиры – были врезаны новые замки – свежие «раны» на коричневой двери. Ей открыла незнакомая девушка, сразу же появился чернявый парень.
Он по-хозяйски сказал:
– А заходите, заходите… Никого нет… – Сказал он неопределенно. Яя не поняла его слов из-за невнятной дикции, но с равнодушной улыбкой зашла, с любопытством осматриваясь, потому что все было переставлено.
Из комнат непрерывно пугающе звонил телефон.
Из туалета выглянула еще одна незнакомая девушка.
Яя по приглашению села в кухне за стол. Две девушки дружно стояли над плитой и солидарно о чем-то перешептывались и после каждой фразы смеялись отдельно от Яи, которая деланно отвернулась.
Вошел парень с видом хозяина, одобрительно оглядывая красивую гостью. Сел за стол под низкий абажур. Девушки сразу замолкли, оглядываясь на него. Яя все более и более удивлялась. Но выжидала и ничего не спрашивала, холодно улыбаясь. Парень тоже молчал, посерьезнел. Длинная тень от носа повисла у него на губах. Одна из девушек принесла две чашки сильно разбавленного чая на стол. Наклоняя голову, пальцем показала небольшую лысинку на голове (такие бывают только у поживших мужчин) и сказала, непонятно к кому обращаясь:
– Вот выпадают… что делать… жизнь надо наладить…
Яя ничего не поняла, дико поглядела на пролысину и перестала улыбаться.
Девушки, как служанки, поставив все к чаю, тихо присели с краю стола в тень. Лица у них сделались надменными, едва они разглядели вблизи пришедшую красавицу. Они тут же закурили, прищуриваясь.
– Рита! – проговорила Яя высоким голосом, настораживая «хозяев». – Где Рита?
Парень вскинул брови.
– Ты разве ничего не знаешь?
– Нет! – ловя по губам смысл, панически закричала она. – Что? Что?
– Мы ничего не знаем, – умиротворенно распевно произнес парень, – но ее нашли мертвой. – И он бросил осторожно в горячий чай один кусочек сахара, потом второй, потом третий. Природный любитель таких сообщений, он хладнокровно, с удовлетворением посмотрел в Яино лицо. Размешал чай. Эти три кусочка сахара Яя запомнила на всю жизнь – как они медленно распадались, выпуская пузырьки в прозрачном чае. Девушки отдали ей чемодан с вещами. Квартира принадлежала им.
Оказываясь на улице – у Яи всегда была одна цель, а сейчас настало раздвоение – она поймала себя на мысли – куда идти: или на заработки или скорбеть?.. В голове она стала сравнивать эти два «дела»: Как же так? Рита умерла, а я вчера искала мужчин! Как теперь жить? Вот она лежит мертвая, – и Яя очень ярко представила, как Рита лежит почему-то в ее воображении в белой земле, вся вытянутая, как только что родившийся и умерший ребенок, по деревянным доскам, уже навсегда потерянный. – И вот она, Яя…
В сумерках ищущий навстречу Яе мужчина соблазнился, пошел за нею, заглядывая в лицо, улыбаясь, вчера бы она обрадовалась, но сегодня Яя со всхлипом, резко и громко, махая перед его лицом раскрытой ладонью, пугая выражением лица и голоса, непонятно закричала:
– Нет! Нет! У меня есть совесть!.. – Мужчина затормозился, и она пробежала мимо него вверх по пустынной улице.
Татарин положил перед собой свою пухлую рукопись. Обхватил руками лоб.
– Какой у меня финал? – проговорил он в свою очередь.
Он размышлял, обвязав голову холодным полотенцем. Он не знал, не находил подлинного финала для своего рассказа. Потом он предположил тайно и только для себя: «У меня просто не хватает для этого таланта. У меня просто не хватает для этого таланта, у меня просто не хватает для этого таланта…» – И его охватило облегчение. Он сидел на своем единственном стуле в комнате и улыбался простоте ответа.

ЧАСТЬ 1
Некоторые сцены из Алиной жизни после ухода сына

Одна.
Комната Али на рассвете. Она пока спит.
Без сына Аля стала сама как ребенок. Что она была за человек – наивный и нелепый. Человек, который забыл и забросил себя. Увидевшего ее во сне поражало лицо старенького ребенка, обиженного, терпящего несправедливость. Лицо, уже несколько подпорченное вечной болезненностью, отстраненное – лицо само по себе. «И уже никто мне не нужен, – как бы говорило оно, – уйдите от меня. Я сама». И страшная жалость охватывала смотрящего.
Перед самым рассветом она начинала просыпаться. Испуганно моргать глазами и смотреть в упор на будильник. И так до самого звонка через каждые полчаса она приглядывалась к стрелкам, все более распаляя себя и раздражаясь. К утру у нее было совсем нервное, помятое лицо. Она все-таки с трудом вставала, накидывала короткий старый халат и шла умываться, даже не взглянув на свое отражение в зеркале.
Ставила на огонь разогревать себе чайник и надолго уходила в комнату, чтобы там, одеваясь, задумываться о чем-то, сидя на стуле. Лицо ее «прочищалось», одно плечо задиралось выше другого, глаза не мигали. Света она не зажигала, ориентируясь по памяти. (Рассвет еле брезжил.) Она надевала ту же одежду, которую сняла с себя вчера и оставила брошенной в кресле.
А если было холодно, она доставала из шкафа совершенно несовместимую по цвету с ее кофтой фиолетовую жилетку и, не глядя, надевала сверху.
И как ни характерно для некоторых людей безразличие к себе, это совсем не подходило ей, Але. Ей вот-вот исполнялось тридцать девять лет.
С утра она рассмешила свою мать. Та, отсыпаясь днем, рано выходила пить чай и смотреть на дочь. На этот раз мать вышла, выключила полувыкипевший чайник и села в углу, дожидаясь.
Во время чаепития Аля так о чем-то призадумалась, что выронила ложку и тут же стала доставать ее из-за стола. Опустившись на оба колена, она уже подняла ложку, но отвлеклась. Под столом лежало объемное черное пятно. Аля остановилась, не понимая, что такое? А потом, низко нагнувшись, стала ощупывать его пальцем, пока не поняла…
Поступок, совершенно ребячий, ничуть не разыгранный, а искренний, подсмотрела мать и зачем-то громко стала хохотать. Зная, что Аля может обидеться, мать все-таки не успела подумать об этом и не сдержала себя.
И вот в чем проявилась Алина «испорченность» жизнью – ее лицо искривилось. Она тут же разозлилась, распаляясь в одну секунду. Повернув свое покрасневшее лицо, она несколько раз повторила: «Грубая женщина!»
– А сама-то какая! – ответила мать, одновременно и с жалостью и с гневом оглядывая ее.
Работала Аля в полуподвальном помещении с длинным коридором, крытым серым жирным линолеумом. По стенам стояли лавки для больных. Лампочки мигали над низкими потолками. Все в этой поликлинике, поработав год, жаловались на головные боли.
Аля имела свой отдельный шкафчик. Там у нее хранились тапочки на смену и белый халат. Рассеянно посматривая по сторонам, она шумно скидывала с ног сапоги.
Низко опустив голову, засунув выше запястий руки в округлившиеся карманы, она проходила мимо посетителей. И никогда не придерживала за собой дверь в кабинет по рассеянности. Все знали, стук означал ее появление. Все в кабинете на мгновение поднимали головы и, досадуя, тут же отворачивались, лениво здоровались кивками. Из этого следовало – все были уже давно на месте, уже работали, а она приходила позже всех. Чувствуя их неприязнь, она тихо-тихо проходила к своему столу.
К концу рабочего дня пришел мужчина лет сорока.
Это был подполковник в отставке, Анрик, которого она знала уже лет десять. Он часто приходил к ней подлечиться, но сегодня он пришел без звонка, непонятно зачем.
Он взял тон развязного «своего человека со всеми». Это был единственный мужчина, с которым Аля часто виделась, хотя и не по своей инициативе. С годами она потеряла к нему всякий интерес и уважение и только немного удивлялась и по привычке выполняла все его просьбы.
В отставку он вышел год назад и стал ходить в штатском. Из жадности он не купил себе новой одежды и донашивал старое. И если бы не военная привычка к порядку, подтянутости, чистоте, наряд его мог бы вызывать жалость или недоумение. Один и тот же пиджак (от «привычки» сидеть на одном и том же теле он в точности повторял фигуру Анрика, а полы его даже закруглялись по бедрам), коротковатые, узкие брюки, перешитые из военных, и неизменная тряпичная сеточка в руках. На дне ее болтались ключи.
Анрик был одинок и редко жил у себя дома. Он всегда появлялся откуда-то и загадочно скрывал, у кого он живет. Но он появлялся веселый и, как определяла Аля, «чистенький».
Анрик подходил к Але и широко улыбался.
В метро Анрик стал жаловаться, морща белый ровный лоб:
– Я так устал. Я бы где-нибудь прилег. Я пойду посплю, пока мы доедем. И где бы сесть? – Освободившееся место было в трех шагах от него. Он жалобно посмотрел на Алю.
– Иди, иди, садись, конечно, – поняла она его, пожалев, – я не хочу сидеть. Я привыкла стоять. Иди, что ж ты?
Он как раз этого и хотел, но замялся, а потом пошел, сел и тут же закрыл глаза. Але не пришло и в голову обидеться, она только, чтобы не стоять рядом с ним, отошла к окну.
Их разговор в кухне.
Анрик: Я люблю чай из простого стакана с подстаканником. Подстаканника у тебя нет?
Аля: Да нет. У матери где-то есть…
Анрик (очень расстраиваясь каждый раз, что нет подстаканника): Это нас армия приучила. А знаешь, к чему она нас еще приучила? (Восторженно.) Нас, мальчишек еще тогда?
Аля: Ну, к чему?
Анрик: К подсолнечному маслу! Я, знаешь, как ел, и теперь так есть люблю! В суп обязательно подливаю масло и в кашу гречневую. С ним мне все вкусно. Хочешь, попробуй. Даже обязательно попробуй.
Аля морщится.
Анрик: А-а-а-а, вот так-то, деточка! (С превосходством. Смотрит очень внимательно, заварился ли чай. Нет, еще недостаточно хорошо, это можно прочитать по лицу Анрика. Он захлопывает крышку и деловито спрашивает): А варенье какое-нибудь, хозяйка, дашь?
Аля: Дам.
Анрик: А-а-а-а-а! (Очень довольный.) Я люблю чай крепкий, только что заваренный. Ты что себе чашку не поставила? Ставь!
Аля: Да я не пью, это ты пьешь, а я не люблю.
Анрик: А где мамаша? Тогда я с мамашей попью, зови ее сюда! Эй, небось опять бока пролеживает!
Аля: Не надо ее звать.
Анрик (наливая с наслаждением заварку, втягивая носом ее запах): Опять что-то? Надо с ней побеседовать! (С неослабеваемой энергией реагирует на все.)
Аля: Мне тут ее подруга звонила из другого города и начинает вдруг отчитывать меня. Как вы себя ведете со своей мамой, вы ее довели, она мне письмо написала, пожаловалась. Все письмо пропитано слезами, что ей жизнь не мила и что она хочет повеситься.
Анрик испуганно смотрит на нее.
Аля (уже распаляясь): Ты представляешь мое состояние? А я об этом даже ничего не знаю. Хоть бы она это как-то выразила, а то такая довольная ходит, а на меня пишет… Нет, я не понимаю. Я ведь и не подозреваю!
Анрик (задумываясь): Нет, она этого не сделает. Она очень жизнелюбивая женщина. (Он трясет руками и плечами, показывая, какая она женщина.) Я бы с ней вообще после этого не разговаривал.
Она сидит некоторое время молча. Анрик занят: он маленькими глотками отпивает, как дегустатор, чай и устало улыбается. Аля сидит у окна и рисует себе что-то шариковой ручкой на ладони. В доме очень тихо.
Анрик (наливая из чайника последние капли в чашку): А что твой доклад?
Аля (испуганно вздрагивает, видно, что это для нее больная тема. Она начинает беспокоиться, торопливо объяснять): Надо, надо писать. Надо сесть. Только зачем мне поручили? Я докладывать не могу, мне просто плохо становится. Ладно, не напоминай, надо, надо.
Анрик: Ладно, тогда вот что (он тянется к своей сумке, достает оттуда кулек, из него – брюки. Разворачивает прямо над столом и начинает рассказывать), вот они мне уже жмут страшно. Я понял, что вот тут, в поясе, надо надставить. Вот, гляди, пожалуйста, не отвлекайся, вот тут надставить. Я принес нужный кусочек материала, и ты вот тут расшей и прострочи. Я тут долго разбирался, и ты, как женщина шьющая, должна разобраться. Первое, тут отрезать…
Анрик уходит. Мертво в квартире. Аля, не зажигая света, подходит к двери матери. Прислушивается, но там – ничего. Непонятно. Она открывает дверь и всматривается в темноту. Шторы в комнате не закрыты, из окон несет сквозняком.
Потом она различает, что мать смотрит на нее почти в упор со своей «панцирной» кровати и молчит. Аля недоуменно пожимает плечами и говорит первое попавшееся:
– Ты жива тут?
– Жива, жива, – отвечает мама. При этих словах кровать под ней покачивается и скрипит.
– Ага. А то… тихо, – и Аля закрывает дверь.
Она идет к себе. Зажигает верхний свет. На столе посреди комнаты стоит швейная машинка. Разложены какие-то недошитые вещи. Стулья и тумбочка – все со стопками сложенных платьев, тетрадок, журналов.
Аля слышит, как пищат полы в коридоре. К ней заглядывает мать как ни в чем не бывало. Ее лицо оживленно, ей очень любопытно, чем занимается Аля. Аля понимает это и тут же оскорбляется. Мать стоит и не решается даже войти, но все поглядывает с робкой улыбкой примирения.
– Мама, – слабо говорит Аля, – что ты?
– Да я хотела спросить, можно у тебя взять твое молоко? Аля не понимает, то ли это какая-то полуигра, то ли все, что говорит ей мать, надо расценивать как сложившиеся отношения.
– Зачем ты спрашиваешь? – еще тише говорит она, но даже не может поймать взгляда матери, та уже что-то рассматривает на стуле. – Бери, конечно.
Они вместе выходят из комнаты. Мама уходит явно неохотно.
– Ты что, не хочешь уходить? – наивно спрашивает Аля. – Что ты хочешь посмотреть?
– Я? – Та снисходительно и хитро смотрит на нее. – Я уже все посмотрела, – расценивая это как свой успех, отвечает она. – Ты опять ничего не сделала, все так же на прежних местах.
– Я еще успею. Мне некогда, я потом сделаю. И отстань от меня, пожалуйста!
Аля закрывается в ванной комнате. Здесь тепло, течет вода, шумит, ярко-желто светит лампа. Аля принесла с собой настольные часы, бутерброд, воду в стакане и книжку, уже всю нечитанную много раз, раздувшуюся и покореженную от воды. Она ложится с ней в полную ванну, загораживается занавеской и начинает читать.
Она долго листает книгу. Не может решить, откуда начать. Наконец она останавливается где-то на середине.
Вдруг кто-то начинает трясти дверь снаружи. Аля вздрагивает, половина книжки опускается в воду. Эта ее неловкость проклятая, она даже не знает, куда ее положить, так как табуретка заставлена стаканом, часами и тарелкой с объедками. Ведь ей было так хорошо здесь, и тут раздается громкий панический голос мамы:
– Аля, Аля! – Мощные рывки за ручку так, что образуется щель туда, в черноту, в квартиру.
– Что? – спрашивает Аля. Старуха, удивляясь ее спокойствию и кротости, кричит: – Открой, тебе звонят!
Действительно, им звонили очень редко. Аля вышла и больным голосом спросила:
– Алле?
– Алле, – слабо отозвались на том конце. И молчание.
– Алле. – Аля села на стул, прижимая к мокрым волосам трубку.
– Алле, Аля? – Очень ровный, невыразительный голос этот нельзя было спутать ни с каким другим.
– Лена, это я.
– А, – с длиннейшими паузами проговорили там. – Здравствуй. Это я, Лена. – И опять молчит. С ней нельзя было разговаривать, не задавая никаких вопросов. Она просто молчала и дышала в трубку, как будто отключаясь и вообще ничего не думая. Но за этим ее молчанием стояли страннейшие и интереснейшие мысли и нерассказанные истории.
– Ну, что, – четко выговаривая каждое слово, начала Аля, зарядившись терпением, – как ты живешь? – Аля краем глаза видела, как мать, сокрушенно качая головой, заходит в ванную, пока ее нет. Она отмахивается от пара, наполнившего комнату, и вскрикивает, вынимая из раковины книжку…
– Странно, что никто друг другу уже не радуется, – заметила Лена глухим нерадостным голосом.
Аля задумалась над ее словами. Потом она опустила голову и вежливо ответила:
– Нет, я о тебе часто вспоминаю. Это правда. Просто со мной что-то происходит, все очень плохо, я совсем одна. – Простодушно начала она оправдываться. – Что ты молчишь? – уже чуть раздраженно спросила она.
Лена не торопилась с ответом.
– Подожди, – сказала она. – Я сейчас принесу радио.
– Радио? – удивилась Аля. – Ну, принеси.
Лена долго отсутствовала, вернулась, тяжело дыша, стала крутить ручку настройки:
– Сейчас, – времени для нее не существовало. – Ну, вот. – Она нашла музыку. – Нет, – ей что-то в ней не понравилось, она перевела на «человеческие голоса» и стала говорить параллельно с ними: – Я не могу… здесь…
– Не можешь говорить, да?
– Не кричи. Мать тут только и горазда подслушать. – И она стала, верно для конспирации, произносить ничего не значащие слова. – Ага, ага, ха-ха, – тем самым выводя Алю из себя.
– Кто там? Уже ушли?
– Нет. – Голос у Лены был низкий, тупой, выматывающий. – Родственница прошла. Ходит. Ну, что ты здесь ходишь? – Аля услышала, как она стала притворно-ласково обращаться к кому-то. – Скрылась.
– Ты мне что-то хотела рассказать? – громко, как к глухой, обратилась Аля.
– Да! Да! – вдруг с волнением низким плюющим шепотом зачастила она, – хочу. – И она счастливо засмеялась, не разрешая себе произнести большего по телефону. Але передалось ее волнение и счастье, она засмеялась и сказала:
– До чего мы дошли, стали радовать только такие ничтожные… – она не могла подобрать определяющего слова, – штучки!..
– Я вчера прыгала через ров с одним человеком, – все-таки осмелела Лена. – Тоже было хорошо. Я расскажу. Давай завтра.
– Давай погуляем где-нибудь!
Они встретились днем в одном из городских парков и ходили друг за другом по дорожке, разговаривая. Внешне они составляли полную противоположность. Лена была большая, высокая, даже дородная женщина лет тридцати трех, а впрочем, нельзя было точно определить ее возраст.
И если лицо Али было совершенно детское – беспомощное, растерянное, обиженное, то у Лены на гладком лице сохранялось одно и то же застывшее «мощное» выражение. Если она и морщилась, то только едва-едва заметно, между бровями. А так никаких сомнений на ее лице не отпечатывалось, одна лишь медленная мысль и упорная сила. Именно этой силой оно и притягивало к себе. Его можно было бы назвать и красивым: смуглое, но с какими-то желтыми пигментными пятнами, черные брови вразлет, большие глаза, узкие, ярко и неровно накрашенные губы, полный, круглый подбородок, открытый чистый лоб и едва намечающиеся под глазами тени.
Одета она была в совершенно немодное платье из такой материи, из которой делаются платки с бахромой – яркие цветы были раскиданы по светлому полю. И оттого, что платье было светлое, бросалась в глаза его несвежесть. Оно обтягивало всю ее полную фигуру, а на коленях были болячки, которые постоянно бывают у детей…
При всей своей косноязычности, исходящей от нее нерастраченной энергии Лена завоевывала внимание и вызывала бурю эмоций у своей подруги.
– За мной стал ухаживать один мужчина, – Лена говорила без интонаций. – Он, наконец, не такой старый, как все мои кавалеры, – она ухмыльнулась. – Правда, он худенький и вот такого роста, – она показала воображаемого человека ростом где-то себе по нос.
– Такой незначительный? – подивилась наивно Аля. Глаза ее светились чисто женским любопытством.
– Да, он незначительный, – бесстрастно и жестоко согласилась Лена, – но я решила не замечать этого, потому что мне с ним интересно, и он очень умный и изучает искусство…
– А он кем-то работает?
– А ты знаешь, я и не спрашивала, нет, я спрашивала, но он виляет. – Тут она сделала глубокую мрачную паузу. – Я вот еще знаю, что он где-то в массовках снимается, это его интересует, хотя я подумала, что несолидно. Да, он очень неверный и вилючий. Но мне показалось, что он так чисто ко мне относится. И всегда встречается со мной и водит меня гулять то в парк, то еще куда-то. Вчера он подавал мне руку, чтобы я не упала, когда мы там нашли один ров. – Лена остановилась и неожиданно перешла к другой теме, но, видно, для нее это было все о том же… – Как бы ты мне посоветовала, я хочу избавиться от одного человека. Я всеми силами возненавидела его. Я ненавижу и презираю его, и мне даже нисколько его не жалко, потому что он подл, мерзок, он – чудовище.
– Какое еще чудовище? – Аля очень была удивлена. – А зачем его убивать? Я ведь так поняла?
Лена кивнула, удивляясь простоте этих слов.
– А что он такого сделал? – сворачивая с дорожки к деревьям, спросила Аля.
– Сейчас, сейчас все расскажу, – тупо проговорила Лена. – Меня прямо захлестывает, и я не могу по порядку. Ну так вот, этот мужчина. Давай я тебе расскажу всю правду. Он слабый, безвольный, неверный, это я правильно про него догадалась с самого начала. Он потом мне сам признался в этом и рассказал, какой он дурной человек… Но дело все в том, Аля, что я, кажется, его полюбила и теперь ничего не могу с собой поделать, и он мне говорил о своем чувстве. И я ему ничего такого не позволяла, я вообще очень строга к этому и ни-ни, но я стою с ним где-нибудь чуть ли не в подворотне, я, взрослая, и не могу с ним распрощаться, а он такой хитрый… Я и стала приводить его в дом к нам. – Тут она замерла и стала оглядываться вокруг. Было пусто. Они зашли уже вглубь парка.
– А ты знакома с моей матерью? – как бы невзначай спросила Лена, проходя вперед и не оборачиваясь.
– С твоей мамой? Я же никогда не была у тебя, но, кажется, видела… Она такая у тебя веселая. Очень хорошая, – вспоминала свои смутные впечатления Аля.
– Да, она веселая и молодая еще…
– А сколько ей?
– Пятьдесят, – сухо ответила Лена и отвернулась.
Аля поняла, что она сказала что-то не то, и замолчала.
– Сколько я ее помню, – заметила Лена, – она все время брови брила, и эти места, надборовья, у нее всегда блестели.
– Ха! Да подумаешь, какая ерунда! – рассмеялась Аля, но осеклась, заметив, что Лена совсем помрачнела.
– Я хочу тебя пригласить к нам, – сказала она, – и ты увидишь, какая она хорошая на самом деле и какая она… – И тут Лена задрожала.
– Что с тобой? – Аля приблизилась к ней. Что-то жалкое и человеческое промелькнуло на лице подруги.
– Дело все в том, – заявила Лена, – что я как-то спряталась за занавеску, и никто не знал, что я дома. И он, этот мужчина, который за мной ухаживает, пришел к моей матери, и они смеялись надо мной. Вот что! И я пришла тебе сказать…
– Не верю, что ты рассказываешь…
– Ты мне не веришь? Я спрячу тебя, и ты увидишь, потому что он приходит к ней постоянно, а ты говоришь… – И тут губы ее задрожали.
– Да это какой-то бред, – тряхнула головой Аля.
– Нет, ну я тебя приглашаю за занавеску!..
– Да ты что, мне неудобно, разве так делают?
Далее разговор не имеет смысла приводить. В Але победило сострадание к подруге, вместе с тем что она совершенно во все рассказанное не поверила. И она согласилась пойти с Еленой за занавеску, чтобы не оставлять ее без участия.

ЧАСТЬ 3
Возвращение к первой подруге, Елене.
Сцена за занавеской

Женщины поднимались в лифте. Аля была одета совсем небрежно, а в ее раскрывшейся сумочке Лена увидела ломтик ссохшегося лимона между страницами книги. Аля любила пить чай обязательно с лимоном, и, когда он у нее был, она возила его с собой, даже по половинкам. Лена покачала головой, оглядела ее и спросила:
– Что же ты никак не приоденешься? Все хуже и хуже. – Она пошевелила пальцами в карманах своего пальто.
Аля вздохнула, придумывая ответ:
– Нет средств, – сказала она и посмотрела в потолок, потому что знала, что иногда ее взгляд почему-то вызывает сочувствие.
– Понятно. – Лена взяла ее за руку выше локтя и вывела из лифта.
Лена включила свет в маленьком коридорчике. Сразу со всех сторон прямо в лицо полетели мухи. Это были редкостные зимние мухи, расплодившиеся в квартире от тепла и духоты. Лена сняла с себя короткую шинель и увидела, что Аля не раздевается и думает о чем-то нехорошем.
– Что стоишь? – Лена толкнула ее. Аля сняла перчатки, погляделась в овальное зеркало, повешенное очень высоко, не для ее роста, сняла пальто, не вешая.
– Идем, – сказала Лена, взяв его у Али из рук, и, вся подавшись вперед, пошла в темную комнату. Аля старалась идти не за ней, а по стенке, вернее в темноте. Достигнув штор, плотных на ощупь, края покрывали пол, Лена отогнула их, уложила, утрамбовала на подоконнике пальто и позвала за занавеску Алю. Они присели, уперевшись носками в пол.
– Я скажу, оставь меня. Оставь, пожалуйста. Замолчи, не подходи ко мне, можешь со мной не разговаривать… – шепотом сказала Аля, схватившись за шею.
– Что такое? – переспросила Лена.
– Это я скажу… матери, а потом сделаю паузу и продолжу, глядя ей прямо в глаза, хотя это так бессмысленно, потому что она… такая примитивная, состоит из одних хитростей, но жизнь-то она мне попортила. Я скажу, не мучь меня… – Аля повернула к ней свое худое личико и опять задумалась, не кончив фразы.
Через некоторое время она опять прошептала:
– А ты слышишь, что-то пищит? Слышишь?
Лена приглядывалась.
– Это часы, – сказала она. – На столе. Они перестали ходить, но начали вот так… – Лена опять с трудом подбирала слова, при этом не делая жестов, не меняя напряженного выражения лица и неудобной позы. – Их надо встряхнуть, – заключила она, но для этого надо было выходить из-за занавески; осторожность и волнение охватили Лену, и она осталась тихо стоять рядом с подругой. Но теперь ее стал мучить писк, о котором напомнила Аля.
Вдруг в прихожей что-то грохнуло, сквозь дырки занавесей они увидели желтый свет, и обе женщины схватились друг за друга, как бы боясь, чтобы одна из них не выбежала наружу. И вскоре стало– отчетливо слышно, что там кто-то не один. Ударились об пол упавшие сапоги, и разговорчивая Аля подивилась, что все это проделывалось без единого звука, молча, как-то тайно.
А потом она услышала вздохи, глубокие и тяжелые. Свет эти люди не зажигали и вошли в комнату совсем близко к занавескам.
Але с каждой секундой становилось все тяжелей и тяжелей стоять и сохранять тихое дыхание, и теперь уже не приходило в голову, что можно опять присесть на подоконник. Она услышала, как кто-то по-мужски ударяет пятками по полу. «Ведь женщина не может ходить и бить ногами в пол с такой силой», – пронеслось в ее голове. Она со стыдом заглянула в дырку в занавеси и сразу увидела поблескивание предметов на круглом столе; переведя глаза, Аля заметила женщину на стуле у стены с открытым свежим лицом, насколько можно было судить в сумерках комнаты. Она приглаживала, видимо, с мороза застывшей плоской ладонью и без того гладкие, зачесанные назад и собранные в пук густые красивые волосы. Теперь она выпрямилась на стуле, положила руки на плотно сжатые колени и ясным взглядом стала наблюдать за тем, вторым.
Второй и был Ленин жених, и он никак не мог усесться, похаживал, демонстрируя малый рост, казавшиеся на нем «полуигрушечными» брюки, где все как на настоящих, только очень широкие; а рубашка, наоборот, облепляя его грудь, сковывала его круглые плечи и тонкие руки; пятки его как-то особенно стучали об пол…
Вот он шумно вздохнул, мучаясь фальшивой тишиной и одиночеством, привалился к покачнувшемуся буфету. Там что-то задрожало.
Мать Лены негромко засмеялась, наклоняя гладко убранную красивую голову, прищурила глаза. Аля машинально отшатнулась от шторы – вдруг прищур относился к ней?
По легкости шагов Аля поняла, что поднялась женщина. Прошла в следующую комнату с распахнутыми дверями. Она зашумела чем-то и подошла к высокому старому фортепьяно, стоящему в глубине комнаты. Она открыла его крышку.
Свет в эту комнату проникал только узкой полоской – она доходила до самых ножек стула, на который села мать. Время пришло, у нее отогрелись руки, и она стала небрежно наигрывать что-то такое грустное, щемящее. Все это доносилось из темноты, и видны были силуэты вещей и покачивающаяся в такт прекрасная голова женщины.
«Боже. Как же?» – очень членораздельно произнесла Аля из самого своего детского сердца и примолкла, так как Ленин жених отошел от .шкафа, встав на ту самую перекладину, что разделяет комнаты. И было видно по всему его нерешительному виду, на его молодую душу действовали эти, и правда, красивые звуки. Он вытянул маленькие ладони из карманов серых брюк и заслушался.
Она продолжала играть, но уже совсем небрежно и стала оглядываться на него бессмысленными глазами.
Жених отошел к ней в комнату, попадая ногами в скрипучие места в полу. Она бросила играть, убрала руки с инструмента как-то слишком рано.
Аля тут же села на подоконник на мягкие пальто и поглядела на Лену. Та не поворачивалась. Аля взяла ее за локоть и пожала его несколько раз, мол, «не смотри». Лена медленно пошевелилась, повернула лицо. Из глаз у нее катились две черные слезы, оставляя за собой борозды.

ЧАСТЬ 5
Смерть Миши и самые светлые моменты в жизни Али, связанные с ним

Был один вечерний звонок. Аля подбежала, взяла трубку и сразу же начала плакать, и мать тут же вышла и стала смотреть на нее. В первое мгновение Аля не могла сообразить вообще ничего, а потом она повернулась спиной и стала сухо переспрашивать: «Как туда проехать? Как-как?» – и она стала быстро записывать на бумажке. А когда она, вздыхая, повесила трубку, мать, преграждая ей путь, паническим голосом закричала: «Кто умер!» Аля вздрогнула от такой проницательности матери, тут же прониклась к ней еще смутной неприязнью. Но, стараясь держать в такой горестный момент и вести себя примерно, кротко ответила: «Миша… ты, наверное, поняла, умер Миша».
– Ах, – жалобно вскрикнула старушка и схватилась за шею, и, глядя на нее, у Али опять полились слезы, но матери хотелось подробностей.
– Когда? – Мать безжалостно повела себя; она не желала оставлять ее одну, не узнав подробностей.
«Как она может идти за мной?» – мелькнуло у Али, и ей даже показалось, что мать чуть ли не ломает дверь, которую она прикрыла за собой.
– Эгоистка, – сказала мать, проникая за ней в комнату, – я ведь тоже хочу знать.
– А зачем тебе знать? – спросила Аля. Мать отшатнулась от нее, как настоящая актриса на сцене, и Аля узнала этот ее прием.
Они постояли молча, и, конечно, мать, как бы забывая обиды, начала первой:
– Это кто тебе позвонил, это его брат? Да? – И она, увидев, что Аля кивает, произнесла запальчиво: – Ах, какой хороший человек, какой хороший человек!.. Не забыл про нас.
– Да… – сказала Аля и покраснела.
– Когда он умер? – Ее лицо, ее поза с «зажатым» рукой горлом, со сверкающими глазками, выпрямленные брови – все казалось Але игрой и поводом для участия в чем-то интересном.
– Он умер несколько дней назад, и завтра его хоронят.
Аля посмотрела на нее холодно. Села и стала набирать чей-то номер.
– А ты пойдешь? – спросила мать. Аля пожала плечами, вся сосредоточенная.
– И я тоже пойду, – загораясь, сжимая руки, сказала старушка и стала глядеть перед собой, и глаза ее увлажнились. Она отошла и приготовилась слушать, куда звонила дочь.
– Сынок, – вдруг очень жалобно выговорила Аля в трубку, глубоко и часто задышала – дыхание у нее перехватило. – Да! Это я! – она стала словно выжимать из себя. – Ты знаешь, твой папа умер… – И тут Аля стала махать-махать рукой в сторону матери и разрыдалась прямо в трубку. Не переставая плакать, она вскочила. Держа в одной руке телефон, вышла и закрылась в своей комнате.
Старуха ушла к себе, нисколько не обижаясь. Она, глубоко вздыхая, со скрипом легла в свою «панцирную» провалившуюся кровать. Туфли она сняла, сложив одна на другую, вытянула ноги и свесила с края кровати. Замерла. Потом включила настольную лампу без колпака, горела одна голая лампочка, как в учреждении, бросая резкие тени. Она надела очки, взяла большую конторскую, старую, еще сохранившуюся с прошлых лет, с желтыми листами в клетку, тетрадь. Пролистала ее с бережностью и удовольствием, ища конец записей. Судя по записям, это были стихи – написаны они были аккуратно в столбцы. Она нашла последнее стихотворение с крупно выведенным названием «Пришла весна», со вздохом перечитала его. Следующая страница была пустая. Сверху старушка вывела титульное слово «Мише». Она опять задумалась, вздохнула и поглядела на шкаф: что на нем лежит, прикрытое съехавшей бумагой? Начала писать: «Ушел из жизни человек…»
Старушка встала рано. Аля уже ушла на работу. Дверь ее комнаты была заперта, мать подергала ее, отошла, набрала по телефону «время» и стала торопливо собираться на похороны.
Ничего особенно черного у нее не было. Пальто даже зеленое с рыжим воротником, чулки одни – темно-рыжеватые, и только на голову она надела сплошно-черный короткий платок. Нет, у нее не было тяжести на душе, наоборот, лицо ее было свежо и благочестиво спокойно. Она хорошо выглядела в этот день.
Она шла с готовностью, бодрым шагом и не хотела опаздывать. Из-под куцего платка торчала голая толстая шея, уже красная от холода. В этот день был мороз, и под ногами поскрипывало.
Она сошла с трамвая у кладбища. Трамвай уехал. Она перешла рельсы. За красивой старинной оградой стояла церковь. Бежали, но не успели к трамваю две старухи, маленькие, немного ниже матери, веселые, как две блаженные.
– Бабки! – не удержавшись, крикнула мать. Те с живым интересом и послушно подошли к ней. Вблизи было видно, они что-то жевали. Не дожидаясь вопроса, они сказали, что «мы здесь каждый день!..» – заболтали приветливо и даже не заглядывая в глаза, а так, сами по себе, опустив между колен в длинных юбках мешочки.
Мать прибежала на похороны Миши радостная. Сначала она увидела толпу людей, стала искать глазами знакомых и вдруг увидела мать Миши. Та, скованная, почему-то расстегнутая и без шапки, ходила одна между провожающими. Она развернулась и широкими шагами, твердо ступая на каждую ногу, пошла прямо на Алину мать. Та бросилась к ней, и Мишина мать поглядела на нее отсутствующим взглядом и спросила:
– Ну ты знаешь… Миша… – И потянула ее за рукав вниз. Потом она подняла лицо, поправила висячие волосы со щек и стала разглядывать старуху. – А ты молодец, – сказала она, – хорошо выглядишь.
Алина мать, оставшись одна и прижимая к себе нарядные зеленые ветки, стала оглядывать людей вокруг. Перед ней стояла женщина в хорошей длинной шубе и, будто бы совсем о постороннем, разговаривала с другой богато одетой женщиной. Потом она вдруг увидела девочку лет тринадцати и стала пристально приглядываться к ней: та очень мерзла, скучала и ходила между памятниками, прижимая руку ко рту и дыша в нее. Потом она облокотилась о дерево, прижала к нему ладонь, тряхнув головой, спрыгнула обратно на дорожку и подбежала к женщине в шубе.
Там, дальше, кладбище было совершенно пустое в такой мороз. Аля все еще не приходила, и мать ее так и оставалась стоять одна, как-то бедно и ярко одетая, не привлекая внимания. Все ждали выноса и разговаривали все тише и тише между собой, поворачивая голову к закрытым дверям сторожки, на крыльце которой сидела расстегнутая, лохматая Мишина мама, и ее кто-то, тепло одетый, полный и застегнутый на все пуговицы, нарочито важно начал уводить куда-то в сторону.
Вдруг дверь открылась, и оттуда быстро посыпались мужчины, отскакивая и уступая место чему-то надвигающемуся и плоскому.
– Ты понимаешь, – говорила мать Але уже дома, – ты зря опоздала, да уж, конечно, как он тебя помучил, и попался тебе такой в жизни – прямо неудача, но я поглядела на все: жена у него богатая, привезли его в таком хорошем богатом костюме, я даже ахнула, но его пронесли, а вот так бы я его не узнала. Какой же он маленький, лицо все обтянулось…
Аля махнула рукой, чтобы мать замолчала, но та только с жалостью проследила за ее жестом, ее так и распирало, и не могла она молчать; разжигаясь своими воспоминаниями, заговорила, глядя в занавески и себе в руки, а на самом деле перед ее глазами вставали картинки похоронного утра.
– Мои еловые ветки пригодились больше всего. Ими накрыли могилу, и так неожиданно хорошо получилось, что даже мать его спасибо еще раз сказала. Она мне говорит: «Молодец, что пришла». Я обхватила ее и говорю, что он мне зятем был! Но он, конечно, нагрешил, испортил многим жизнь, иначе бы был жив. Я, Аля, его даже поцеловать не могла, такой он худой, словно и не Миша это! Я только поглядела на него на прощание и не запомнила даже.
Аля встала и вышла, не дослушав. Мать ее есть уже не хотела, она спрятала миску в холодильник, выключила свет и села на кухне в темноте, подперев лицо руками.
Потом она пошла к себе и включила телевизор, легла в свою кроватку на высоких железных ножках, которые поблескивали в полутьме, и быстро задремала от усталости.
Аля услышала музыку из комнаты матери, решила переодеться. Открыла створку шкафа, погляделась в зеркало. Лицо ее состояло из одних теней. Она провела пальцем по тени правого глаза.
Она легла спать, заведя часы. Под впечатлением рассказа матери ей снилось «худое, обтянутое, не Мишино лицо» с открытыми глазами. Вот голова с затылка. Потом голова повернулась – у нее было Алино лицо. Оказавшись на месте Миши, она не моргала, не дергала головой, а только покорно поглядывала…

ЧАСТЬ 7
Когда Аля решает пробудить совесть у своей подруги Елены,
и из этого ничего не получается

Аля пошла в гости к Лене. Как раз Ленин жених во дворе выгуливал собачку, когда Аля пробегала мимо него. Он приветливо позвал:
– О! Здравствуйте! – Хотя совсем не был представлен Але. Та остановилась, переминаясь с ноги на ногу. – Вы к нам? – Улыбаясь, спросил этот человечек, снимая с руки варежку.
– Да, – сказала Аля.
– Угу-угу, – энергично подхватил жених, который, видно, уже перестал быть им. Он вытянул голую руку по направлению к подъезду: – Проходите, проходите, я еще поброжу.
– Хорошо, побродите, – согласилась Аля.
Лена открыла ей двери. Аля тут же спросила:
– У вас что, есть собачка?
Лена нахмурилась, сняла с нее пальто:
– А что?
Они сели в кухне. Аля простодушно начала:
– Лена! Я пришла узнать у тебя про это… дело! Как ты? – И она, уже заранее сочувствуя, подалась к ней. – Ты ведь не звонила.
Та вся встрепенулась и резко перешла с низкого голоса на совсем тонкий.
– Ты что, не знаешь, ведь мать моя пропала. – В лице ее напряглось.
– Что ты говоришь? – печально, невпопад воскликнула Аля и вдруг испугалась: – Как пропала?
– Ее уже ищут, нас всех вызывали. Но она, и мне не больно об этом говорить, была блудливая дама, ушла как-то и не вернулась. Может, она так захотела.
– И что же? – Аля ничего не поняла. Подруга ее сморщилась и сказала:
– Давай не будем об этом говорить.
Она поднялась. Аля увидела, что на подруге юбка ее матери, которую она видела, будучи за занавеской. Лена сняла чайник, заварила заварку. Аля стала гадать, что еще на ней надето нового: вот она стала разглядывать руку – на пальце новое кольцо.
– Ты как-то не вовремя, – сказала Лена.
– Но она хоть что-нибудь оставила, хоть записку, – не унималась Аля.
–Нет.
– Ты знаешь, есть такие люди, они по фотографиям определяют, что с человеком случилось.
– В каком смысле?
– Ну, стоит ли искать его. Ты понимаешь, надо же что-то предпринимать! Что ты на меня смотришь?
Лена застыла многозначительно с дымящейся чашкой.
– Как это произошло? Я должна знать. Я же твоя подруга, – заговорила Аля. – Несчастный случай, да?
– Да, несчастный случай, всего скорее, – промямлила Лена и резко встала.
Дверь треснула в прихожей, и сначала в кухню вбежала собачка, а уже за ней румяный жених. Он скромно потер руки и спросил:
– Чаек? – Тут он огляделся, что-то сообразил. Тихо ступая, он вымыл руки на кухне, взял из шкафа самую большую чашку, налил себе покрепче чаю, стал собирать со стола в блюдечко чего-нибудь вкусного: печенье, конфеты. Наконец, составив порцию для себя и разогнувшись, он учтиво, по-светски сказал:
– Да что ж вы не едите, не пьете, – и закивал и заулыбался.
Лицо Лены смягчилось; жених, продолжая кланяться и кивать, попятился. Чашка его прозвенела где-то в коридоре – он ушел пить чай куда-то в комнаты.
Лена залпом выпила чай, желая показать, что чаепитие и «прием» окончен.
Она проследила, как Аля надевала свои заляпанные в грязи баретки в коридоре. Опять Аля была одета кое-как: под пальто она подкладывала подстежку из клетчатой материи.
– Она ж совсем не греет, – не удержалась Лена.
– Нет. Здорово греет. – Аля посмотрела на спокойное и строгое лицо подруги.
Аля накинула на голову шарф и, не застегиваясь, подгоняемая Лениным недовольным видом, вышла на лестницу. Там, между этажами, поставив сумку на подоконник, она потеплее запахнулась, глядя, какая за окном разыгралась метель.
Аля пришла домой, мать с ней не поздоровалась, хотя специально вышла из своей комнаты и прошла зачем-то в кухню.
Аля закрылась у себя в комнате. Она легла, запустив руки в волосы. Вот прошаркала мать мимо ее двери. Полная тишина.
На улице уже стало черно, прежде чем Аля встала, зажгла лампу и при ее тусклом освещении стала рыться у себя в ящиках. Она выложила коробочки с красками. В некоторых краски были уже так стары, что совсем рассохлись, не выдавливались, а только крошились из тюбиков.
Под кроватью она нашла довольно большой ватманский лист, разрезала его пополам.
Она все разложила у себя на полированном столе, зажгла верхнюю лампу. Низко-низко наклоняясь, перегораживая себе свет своей же головой, она стала выводить черным жирным карандашом чье-то лицо.
Работа над портретом протекала у нее совсем непрофессионально и непонятно: она все время тяжко вздыхала, что-то припоминая, далеко откидывалась на стуле от нарисованного, сильно щурилась, закрывала глаза, опять как бы что-то припоминая.
Потом она стала раскрашивать лицо – лицо ужасное, страшное, дикое и в то же время с каким-то несчастным воспаленным взглядом, который совсем случайно получился у Али «не сводящим глаз» с любого места, откуда бы на него ни смотрели. Лицо принадлежало женщине, все больше и больше похожей на Ленину пропавшую мать. Вот Аля стала ставить ей по всему лицу едва заметные красные точки, утопающие в белизне бледного лица.
Аля вскочила, стала расхаживать по комнате, соображая что-то. Потом выбежала в коридор, взяла баллон с распылителем и стала брызгать им на лицо нарисованной. Распылитель засыхал в белый прозрачный налет – точки стали совсем неразличимы. Потом она стала рисовать ей волосы, но не такие приглаженные, как видела в жизни, а разделенные на какие-то слипшиеся пряди, одна падала на лоб, пересекая вздернутую бровь.
Потом она нарисовала разноцветный тяжелый фон. Бросила, страшно вдруг устав.
– Бедная ты, бедная, – сказала Аля своей нарисованной. Она дорисовала ей обтягивающее платье синего цвета, одну руку и опять стала разговаривать с ней: – Можно ли иметь совесть, так взять и забыть тебя. И не мучиться. И знаешь, прогуливать собачку с веселым видом. – Аля обращалась с ней на «ты», ничуть не страшась ее ненавидящего взгляда, а видя только в этом свое отношение к происшедшему. – Как они смеют не помнить. И это все так странно, что с тобой произошло. И мне так жалко тебя, хотя ты была не права, когда так поступала. – Аля вздохнула. Прилегла на кровать и стала оттуда обращаться к картине. – Я хочу, чтобы они не забывали, понимаешь. А что я в силах сделать? Просто они теперь будут смотреть на тебя, и у них не хватит сил, чтобы снять тебя. А глядя на тебя такую, нельзя не содрогаться. Вот так. Это я по себе сужу, хотя они – другие люди… если они выгуливают собачек и у них на лицах все нормально… не понимаю, – заключила она и задремала…
Уже наступил рассвет, когда какой-то шорох вдруг помешал ей спать, Аля открыла глаза.
Над самой головой, глядя ей прямо в глаза своим страшным реальным взглядом, висела Картинная Женщина. У нее не хватало одной недорисованной руки – смотрела она с укоризной. Ее как будто шевелили проходившие по комнате струи воздуха, но она каждый раз зависала снова над головой Али. И она чуть ли не дышала ей в лицо, ожидая полного Алиного пробуждения.
Она неожиданно соскочила с потолка, касаясь его чуть ли не спиной, и Аля увидела ее удаляющейся к окну. Спина ее была измазана в побелке – это виделось на ярко-синем платье. И она сильно болтала недорисованным обрубком руки, словно он ей не принадлежал. Вот она остановилась у окна, повернувшись плоским профилем, и растворилась…
Аля встала. Пошла умылась. Она слышала, как на улице лопатой уже кто-то разгребал снег. Еще совсем рано. Она села и стала дорисовывать руку у портрета.
Оставив его сохнуть, она стала одеваться. Все то же, оставленное с вечера на кресле: старый свитер, который еще мог послужить, как считала Аля, шерстяные чулки.
Она подошла к столу, вглядываясь в портрет, взяла лист, стряхнула налипший распылитель. Завернула его в бумагу, не сворачивая в рулон.
По раннему снегу она пришла в дом к своей подруге, неся портрет двумя пальцами, как пластину (настолько он был легкий).
Она позвонила в дверь. Ей не сразу открыла Лена. От нее пахло постелью.
– Ты что? – спросила она опять как ребенка.
Аля посмотрела на нее, глубоко задумавшись: отдавать ей картину или не отдавать.
– Я тебе принесла подарок, – сказала она значительным тоном. И сама прошла в комнату. – На, повесь его на стенку. Только при мне, чтобы я увидела.
Вышел заспанный Ленин жених, опять гулко шлепая об пол пятками.
– Что вы так громко ступаете? – весело спросила его Аля. – Не отбивается ничего?
Он учтиво покривился.
– Ничего, – сказал. Прошел в ванную, пустил воду. Лена взяла у нее картину, развернула и стала разглядывать.
– Что это за кошмар? – наконец выдавила она.
– Ну что ты! Это не кошмар. Это моя картина, бери-бери.
– Да… – протянула Лена. – Вряд ли она мне понадобится…
– Ее вешают на стену. Как она еще по-другому может понадобиться? – с ненавистью ответила Аля, но не уходила. – Повесь, повесь, – зашептала она, не зная, как еще можно подействовать на заторможенную Елену. Та растерялась. Аля зашла к ней в комнату и наивно показала пальцем:
– Вот сюда, – целя прямо над кроватью. – Как раз очень пусто.
– Аля, – вдруг мрачно позвала ее подруга. – Ты что, а? Я тебя сейчас затрясу, я… – И она потянулась к ней, чтобы схватить за отворот пальто. Шурша оберточной бумагой, Аля отступила. И на всякий случай загородилась острым локтем.
– Ты что, ударить хочешь? – спросила она и с вызовом, и как-то беззащитно. Ее детское лицо стало совсем некрасивым, как у старушки.
Лена равнодушно помолчала, ответила:
– Нет, что ты, не хочу.
Они опять помолчали, слушая, как плескается жених.
– Ну ладно, – сдержанно сказала Аля. Глаза ее блеснули. – Я пошла. Мы, верно, с тобой больше не увидимся…
– Тьфу-тьфу-тьфу, – сказала Лена.
– Вот в чем дело, – продолжала свое Аля.
– Главное – жить. И чтоб все было спокойно, – сказала Лена житейским тоном.
– До свиданья, – сказала Аля, хотя ей полагалось сказать «прощай», но она постеснялась произнести такие высокие слова в этом доме. Они были бы бессмысленны и смешны. Поэтому Аля лишь официально кивнула, сама открыла замок и вышла на морозную лестничную клетку.
От одного взгляда на картину становилось жутко. Лена откинула ее, испачкав красками пододеяльник.
Ночью Лена проснулась. Как будто кто веткой стучал в овальное окно. Она привстала на локте. Поднялась в ночной рубашке. Стучали в крайнее узкое полукруглое окно. Лена побоялась подходить к нему близко. Прижав голые полные локти к талии, чтобы сохранить в себе постельное тепло, она встала в трех шагах от окна. Она отпрянула, так и не поняв сразу, что же это такое: будто бы там кто-то стоял, будто бы стоял на коленях. Она даже признала, что колени эти молодые, круглые, женские. И закричала. Отлетела на расстояние от подоконника и опять поглядела – но больше ничего там не виделось.
С женихом они даже решились и растворили окно. Подул холодный, мокрый ветер – была оттепель. Черная пустая площадь под окном. Прокричала ворона. «Давай закроем», – сказала Лена, отталкивая плечом жениха.
Они опять легли, тесно прижавшись друг к другу. «Завтра пойду в церковь, – сказала Елена, облегченно вздыхая от этого решения. – Надо только выкроить время и узнать, когда пускают, а то я ничего не знаю. Это, говорят, очень помогает. Все спокойно».

ЧАСТЬ 9
День рождения Али

В этот день она позвала Анрика, мать и Галю. Она накрыла вместе с матерью стол белой скатертью. Мать сказала, пробуя двумя пальцами на ощупь скатерть:
– Не надо бы новую. Для такого идиота, как Анрик этот. – Она знала, что Аля не послушается, но все-таки не удержалась и высказалась.
Мать заранее была настроена враждебно к Анрику. Враждебность ее возросла, когда она увидела, что он будет пользоваться чистой скатертью, и еще сильнее возросла, когда он появился первым. И ей надо было им заниматься, так как Аля переодевалась.
Анрик пришел все тот же, самоуверенный и нагловатый. Не обращая особенного внимания на мать, он встал у зеркала, расчесался и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:
– А где же именинница?
– А где же ваш подарок? – спросила враждебно мать. Он снял пальто и, похлопывая себя по карманам, с удивлением уставился на мать.
– Подарок? – переспросил он.
– Да. Подарок, – ответила бабка.
Он достал из сеточки тонкий букетик, подарил его старухе и, огибая ее, прошел в ярко освещенную комнату с серебрящимися бокалами на четыре персоны на столе. Она пошла за ним. Одет он был совсем непарадно, а как обычно: в тесных брюках, в пиджаке и темной рубашке. Бабка тяжело вздохнула, начала:
– А что же вы, Анри Возгенович, никак не женитесь?
– Да кому я нужен! – весело откликнулся он, забрасывая одну ногу на другую. – Вот вам я нужен? – глупо и самодовольно улыбаясь, как бы «пошутил» он.
– Мне? – Бабка пожала плечами. – А мне-то вы на что? У меня муж покойный есть. А вот сколько женщин одиноких, – завела она нравоучительно и настырно. – Вот будете вы болеть в старости. И нечего вам будет даже укусить в доме… в смысле еды. Один-одинешенек будете. Выть научитесь, – с радостью закончила она.
– Ну ты как, развлекла гостя? – спросила Аля, внося на подносе пирог. Она была одета в голубое платье, все в оборках, улыбалась. Старательно поставила на стол блюдо. Анрик недовольно дернул ногой. Вынул из оттопыренного кармана дутую из синего стекла пепельницу. Поставил ее на стол:
– Для гостей будет.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Аля, крутя в руках подарок.
Когда все собрались, Галя предложила:
– Может, погасим свет.
Они погасили свет, зажгли несколько свечек. У старушки выделялись щеки и здоровый нос, глазки сильно блестели, и лицо все было напряжено. Анрикова пошлая наружность попала целиком в тень, его выпуклые глаза были полуприкрыты, а на тонких губах играла ухмылка. Галя сидела, подавшись вперед и выпрямив спину, как ученица. Одна ее сухая маленькая рука держала вилку с наколотым хлебом, другая обхватывала коленку в шерстяной юбке. Аля себя плохо чувствовала, дышала ртом и все улыбалась каждому, стараясь сделать вечер веселым.
– Ну что, давайте шампанского? – спросила она, оглянувшись на мать.
– Мне немножко, – закричала та.
– А можно мне не ухаживать сегодня за Алей? – спросил Анрик, играя роль разбитного друга, своего человека. Он вытер рот салфеткой, а руки стал как бы демонстративно вытирать о край скатерти. Аля сделала вид, что не заметила. Мать ее зорко и с ненавистью впилась взглядом в глупого Анрика, тот налил себе фужер и сказал:
– А давайте выпьем… я тут узнал о таком несчастье… давайте за Михаила. – Он встал, все подняли головы. – Я его не знал, – начал нравоучительно Анрик, – но видел однажды. Очень приятный человек, хоть Аля с ним и рассталась. Очень его жалко!
Все с неловкостью встали, тяжело вздыхая – никто не мог возразить, Аля помрачнела.
Одна свеча треснула, пламя ее наклонилось и погасло. Алино лицо ушло в темноту, и Анрик сказал:
– Не вижу, не вижу твоего лица!
– Ну и хорошо, – отозвалась она. Анрик пропустил это мимо ушей и продолжал:
– Я видел его когда… прошлой зимой. Он приходил в этот дом как славный и добрый друг. Вначале он ко мне отнесся невнимательно, но потом рассказывал столько историй. Очень жалко его.
– Не могу, не могу это слушать, – заговорила Аля.
Анрик обескураженно остановился и поставил фужер на стол.
Мать провожала Анрика в коридоре. Тот уже надел шапку, когда она доложила ему:
– Вы знаете, Анри Возгенович, я ваш подарок сразу хотела потихоньку засунуть вам обратно – в рукав пальто, чтоб вы больше не дарили таких пепельниц.
Анрик ничего не отвечал, трусливо оглядываясь. На прощанье они зачем-то пожали друг другу руки.

Высокая блондинка в черном
Алексей Васильев

Я по-настоящему познакомился с Ренатой, получил возможность рассмотреть ее как следует, когда она впервые и сполна вошла в фазу, в которой пребывает и поныне: сверхзанятой, сверхвостребованной барышни. Работа и свела нас: к премьере ее режиссерского дебюта всю вторую половину 2003 года мы вместе — я в качестве интервьюера-изыскателя, она в качестве источника информации-вдохновения — готовили книгу «Богиня. Разговоры с Ренатой Литвиновой». Параллельно собственным трудам на «Мосфильме» она тогда летала в Одессу на съемки в «Настройщике» Киры Муратовой, готовила еженедельные выпуски собственной телепередачи «Стиль», участвовала в съемках для глянцевых изданий на объектах вроде парижского «Ритца» и даже готовилась исполнить роль Раневской на сцене МХАТа, а я мотался за ней повсюду как пристегнутый, готовый в каждую свободную от прочих дел минуту отжать «Паузу» на диктофоне. Так что Рената-дылда, гимнастка с «Бабушкинской», исписывающая заборы сакральным словом «Кино» и пропадающая с заныканным от мамы «Партагасом» в резиновых сапогах на близлежащем кладбище, и Рената-немощь, бледная недоедающая студентка сценарного факультета ВГИКа, чьи выспренные курсовые приводят педагогов в ступор, и Рената-миф, богемная девушка при каблуках и алой помаде, исследующая зондом своего романтизма обломки СССР и спускающая гонорары от журнальных публикаций на туфли и съем квартиры в высотке с «Иллюзионом», знакомы мне только по ее собственным рассказам. «Они были прекрасны, они умерли, их больше нет», — как рефрен, повторяла сведения о нынешнем местонахождении этих Ренат убранная в черное заслуженная артистка Литвинова, и это было единственное, что она сообщала, сохраняя полную серьезность. В остальном передо мной воплотилось то самое существо, которое я и ожидал обрести в создательнице образа «русскоязычной Шарон Стоун из сумасшедшего дома», как я окрестил тогда для себя девушек, написанных и сыгранных Ренатой в ее первых совместных работах с Муратовой, «Увлеченьях» и «Трех историях». Ехидное, насмешливое, паясничающее, глумливое, потешное — сгодятся все прилагательные, за которыми маячат смех и улыбки, кроме «ироничного»: рассудочного остроумия, единственного ненавистного мне типа юмора, в Литвиновой я не обнаружил. Она может споткнуться и растянуться посреди прямых спин, кислых мин и пресных блюд гламурного ресторана, что Пьер Ришар, а потом еще раскудахтаться так, чтобы не дай бог не подумали, что она предпочла бы скрыть свою неловкость. Заиграться в барышню без царя в голове, за какую ее до сих пор склонна держать армия телеадептов, да так, что пародисту Галкину останется только съесть свои носки, а руки собеседников так и потянутся в карман за кошельками — за просмотр подобных шоу денежки платят. Сравнять с землей иных из псевдоконкуренток на актерском поприще, одним словом, а следом без передыху высмеять и собственную страсть к злословию. Или подразнить вас — по-моему, этот тип ее поведения распространяется исключительно на мужчин, — как мышку; в этой игре она напоминает мне Эстеллу из диккенсовских «Больших надежд», девочку, взращенную, чтобы мучить мужчин, мстя за весь женский род; признаюсь, на первых порах я поддавался на провокацию и прилюдно злился, но сейчас играю во влюбленного и поруганного Пипа с неменьшим удовольствием, чем в остальные Ренатины затеи. Потому что и жестокие, и невинные, и нацеленные на других, и устроенные с целью поднять саму себя на смех игры Ренаты родом из той же страны забав, откуда происходят моды и спорт, сплетни и опера, аперитивы и файв о’клок — те пилюли от депрессии, что позволяют людям не брать в голову жизнь во всей ее ничтожности и конечности, а жизни, благодаря этому, — продолжаться.

Сам факт появления этой книги, где в нетронутом виде опубликованы результаты литвиновских ночных бдений — она хронически пишет по ночам, усаживаясь за работу утром, только когда сроки совсем припирают, убеждаясь, что при свете солнца формулируется легче, но так и не умея превратить утреннее письмо в привычку, — иные из которых так и не стали основой реализованных фильмов, лучшее свидетельство нынешней наращенности ее артистической мускулатуры. Сегодня она так востребована, что не успевает утолить интерес публики своими текущими работами, вот и приходится скрести за плинтусами ее творческого багажа, извлекая на свет и любуясь полуошметками, некогда забытым и невостребованным. А ведь еще назад лет пять или около того, когда одно издательство проявило интерес к публикации ее повести «Обладать и принадлежать», по которой была снята «Страна глухих», Ренате вернули отправленный ею текст погребенным под частоколом редакторских ремарок. «Какой кошмар! — сказала мне тогда Литвинова. — Это же просто возвращение в мою вгиковскую историю!» Мастером сценарного курса, который Литвинова окончила почти одновременно с кончиной СССР, была Кира Парамонова — «Красавица. Блондинка. Киноведка. Про нее даже Галич песни пел какие-то». Она возвращала Ренате ее курсовые все исчерканными красными чернилами и с негодной оценкой в конце, сбивалась со счета стилистическим ошибкам, уверяла, что так вообще нельзя писать. У Ренаты хватало куража не соглашаться: «Вы послушайте, как это красиво!» И она принималась читать собственный текст, подковыристыми интонациями оттирая с него кровь профессорской правки, а Кира Константиновна, согласно кивая вслед литвиновским смысловым ударениям, как кобра — факиру, и говорила: «Вот когда вы сами это вслух читаете, вы меня убеждаете, что только так и должно быть», и снимала эту ошибку, и эту, и ту, и в итоге исправляла «три» на «пять». Возможно, именно эти «читки» стали первыми актерскими работами Ренаты, опытами заклинания-приручения неподатливой публики, которая нынче весьма охотно несет свои накопления в кассы кинокомплексов, театров и видеомагазинов за свежей порцией ее стилистической безграмотности — увы, тех опытов, самых принципиальных, переломных, потребовавших, как всякое начало, наибольшей отваги, и мужества, и решимости отстаивать себя против всего мира, нам увидеть не суждено. Решающей схваткой стал диплом. Сценарием под названием «Нелюбовь» — не тем, который стал фильмом Рубинчика «про девушку, которая разрывается между старым мужчиной и молодым любовником», ему она отказала только звучное, да непрозвучавшее название, другим — «про ревность, про любовь, что вы!» — ей, как она планировала, защищаться не дали: профессор сочла его недостойным. «У меня какие-то его ошметки остались, я их недавно перечитала. Боже мой, Вы себе не представляете, как он мне нравится! Всё, что недостойно, — мне очень нравится». А защищаться дали «Принципиальным и жалостливым взглядом». Вспоминает Литвинова:

— Я отвезла его, этот сценарий, рецензенту, достаточно полной женщине-режиссеру. Она на меня посмотрела убийственным взглядом и написала, что это очень плохо, что это достойно только средней удовлитворительной оценки, представляете? А меня девушки на кафедре так любили! Они посчитали, что надо поставить «хорошо», и на выпускном экзамене они зачитали эту ужасную рецензию этой жирной режиссерши, но поменяли резюме на «Я считаю, что нужно поставить „хорошо“». И вот начались прения, сидели какие-то киноведы, редакторы. И вот эти редакторы как пошли выступать! Меня так все ужасно критиковали! Одна женщина спросила меня: «А вы вообще умеете говорить по-русски?» А я еще в короткой юбке, кудрявая, накрашенная — и говорю: «Я, вообще-то, в Москве родилась». А она мне: «Такое ощущение, что читаешь плохой перевод, не по-русски вы пишете!» А потом встал Евгений Григорьев, сценарист, кстати, написал сценарий «Романса о влюбленных», и говорит: «А я считаю, что это гениально». И весь экзамен переломился в другую сторону. А так, если б Григорьев не встал, я думаю, мне так и поставили бы «три». Или «два»… Хотя все равно это не повлияло бы на мою жизнь.

— В итоге вам поставили «четыре»?

— Нет, в итоге мне поставили «пять». Потому что после выступления Григорьева встали другие знаменитые сценаристы. Ежов, который, собственно, написал «Белое солнце пустыни», «Сибириаду», сказал: «Я тоже так считаю». Поднялся Мережко. Стали говорить, как же все у меня интересно, прекрасно, замечательно… Только я удивляюсь, почему они до этого молчали.

Григорьев опубликовал литвиновский диплом в альманахе «Киносценарии». Именно его хотел изначально ставить Рубинчик — но ему тогда не дали, и так родилась «Нелюбовь». Впрочем, «Принципиальный и жалостливый взгляд» дождется своего часа, пять лет спустя увидит свет, и даже принесет престижный приз артистке Колякановой. На премьере Рената не выдержит и пяти минут, но особо и не расстроится. Ей — по крайней мере, тогда — было свойственно небережение собственным творчеством, она его безразлично продавала всем заинтересованным лицам и хорошо помнит тот вечер в Доме кино, когда, страница за страницей, подписывала контракт на передачу прав на повесть «Обладать и принадлежать» Тодоровскому, собиравшемуся снять по ней «Страну глухих», даже не заглядывая в содержимое документа. Получившееся кино она совершенно не считает своим, отмечая как неоспоримое достоинство разве что Дину Корзун, которая «конечно, обессмертила себя этой ролью». В остальном же: «Мои героини и вся история в фильме сильно идеализированы. В моей книге они спали с мужчинами за деньги, и глухонемая претендовала на какую-то власть над человеком, который слышит. Это была, знаете ли, не любовная связь. С ее стороны это была страсть — удержать человека любой ценой из страха остаться одной, глухонемой. Слышащая, которую играет Чулпан Хаматова, написана была в сценарии слишком положительной. Тяжело играть ангела, этакого комсорга с наполненными слезами глазами, почти святого, — а на самом деле в повести она делала такие радикальные поступки ради любви к одному человеку, всё деньги ему добывала, которые он был должен. В моей повести она погибает, как случайная жертва, получив пулю, которую должен был получить он… Влюбленная безответно. А Валера сделал свою версию, с какими-то казино, разборками, перестрелками. Его фильм прозвучал, но они не присвоили мою повесть».

Для Ренаты продать сценарий, сюжет — не значит распрощаться. Она справедливо уверена, что в ее собственных руках, если она когда сыщет время к нему вернуться и обратить в фильм, он раскроется во всей первозданной нетронутости, не способный быть затменным иными версиями. Кстати, и на заказ ей писать тоже почти не доводилось — к самому процессу письма Рената хронически относится с трепетом. Напротив, были случаи, когда она бросала сулившую деньги работу, когда идея перегорала внутри нее — тогда не то что финансовые, но и так называемые личные обязательства были не в состоянии призвать ее к ответу: «Мне один, не буду называтьфамилии, режиссер припоминал: он три месяца или даже полгода ждал от меня сценарий. Потом он меня встречает и говорит: „Ну как, работа идет?“ а я отвечаю: „Вы знаете, не буду я вам писать сценарий“. Сказала — и пошла. А он стал кричать, кричать мне вслед: „Мне 33 года — и из-за вас я потерял полгода жизни!“ А я, как он рассказывает, остановилась, обернулась, усмехнулась, у меня была такая сумочка на цепочке, так я усмехнулась, потянула за цепочку, перекинула сумочку с плеча на плечо и ушла, цокая каблуками. Представляете, какая я в его глазах получилась злодейка? Перекинула золотую цепочку с одного плеча на другое и, жестокая, пошла! А с моей-то стороны я воспринимала все по-другому: чего, боже мой, этот немолодой толстенький мужчина от меня хочет? Я подумала: „Это же где-то было у Чехова… «Мне 33 года», куда-то побежал, как дурачок, швырнулся с моста… А, это же «Неоконченная пьеса для механического пианино», разве что с моста не швырнулся, но монолог целиком прочитал“. Почему-то я тогда разочаровалась. И пошла. В действительности я не предаю, и меня судьба за это очень отблагодарила. Но момент искренности во мне тоже присутствует, видно, мне нечего было написать этому человеку. Вообще-то, я ходила на компромиссы из человеколюбия, но и тогда — если был повод отхлестнуться от работы, я всегда его использовала». Браво, Рената! Вот именно то, чего, на беду, нашему дорогому отечественному кинематографу, не могут понять именно наши именно сегодняшние кинодеятели: дружба — дружбой, а творчество — врозь. Да и что может быть интимнее творческого акта?

Вообще, Ренате не свойственно цепляться за кромку собственного текста — это показали ее собственные режиссерские и продюсерские опыты, особенно «Богиня», где сценарий перелопачивался прямо по команде «Мотор», в свете последних прорывов или технической необходимости. К профессии сценариста, своей единственной подтвержденной институтским дипломом, Рената относится без особого пиетета: «Это какой-то загробный мир: чего-то там скребешь, скребешь, что с этим режиссер сделает — непонятно. Тебя никто не видит, не знает, не чтит. Ужасно неблагодарная профессия. Хотя, казалось бы, сценаристов пестовать надо». Оттого Литвинова остается и всегда пребудет безмерно благодарной тем, кто вывел ее с ее монологами по эту сторону камеры.

В ее жизни есть два человека, которых в системе координат советского менталитета определили бы «учителями», а духовно-монастырского, вроде того, что описан Гессе в «Игре в бисер», — «менторами»: это режиссеры Кира Муратова и Рустам Хамдамов, две главные легенды нашего киноандерграунда 60–70-х, чьи порядком вычурные, но на поверку — наивные, примитивистские фильмы хронически оставались невыпущенными и незаконченными при Советской власти. Литвинова сама не помнит, кто из них в начале 90-х, когда наша богема торчала на авангардистских выставках и первых партиях ЛСД, «открыл» ее первым и «присоветовал» другому, а те двое, в свою очередь, никак не могут договориться за спиной друг у друга, кто ж из них «цветок в пыли» — так назывались популярная у нас в середине 60-х индийская мелодрама и статья, посвященная Муратовой Хамдамову, хотя Хамдамов продолжает упорствовать, что цветок в пыли — это не он с благородным барахлом виниловых оперных записей и оставшихся от Грейс Келли шляпок своих «Вокальных параллелей», а Муратова с черно-белой запыленной пленкой и монозвуком ее «Настройщика». Так или иначе, Литвинова оказалась вытащена из небытия сценарного дела под софиты публичного внимания именно этими двумя и начала в качестве актрисы свой крестовый поход на зрителя именно в их фильмах — «Увлечениях» (1994) Муратовой и «Вокальных параллелях» Хамдамова (выпущенный лишь в этом году, этот небывалый фильм-концерт с Литвиновой в роли конферансье был запущен в производство лет девять тому назад). Я наблюдал Литвинову на съемках у обоих. Первые проходили в Одессе, вторые — в Алматы, и фактура брошенных Советской властью республиканских центров аккомпанирует Ренате, в чьем словаре надушенный салон идет рука об руку с канцелярским стилем, идеально. Разницу в одесской и алматинской Ренатах не чувствуешь, ее нет; даром что в первом случае вдаль уходит море, а во втором — горы, как раз об этих топографических украшениях напрочь забываешь, когда оказываешься в этих столь по-разному дивных местах на пару с Литвиновой. Она-то как раз не появится в обзорном баре с видом на пленэр, зато не преминет завернуть в обшарпанный двор с голодными котами, гостиницу-пятиэтажку с порыжевшими некогда багряными коврами и вахтершами на каждом этаже, на почту и в столовую, где обветрившиеся образцы съестного выставлены под стеклянной витриной во всеоружии неказистых ценников. Рената как будто спешит засвидетельствовать свое почтение обломкам казенного советского стиля, воспитавшего ее собственный, с каждым годом, удаляющим нас от коммунизма, становящийся все более уникальным, вобрать последние токи социалистического убожества, все реже и слабее бьющие по окраинам бывшей советской империи. Подобно многим великим художникам — той же Муратовой — она знает, что в произведениях искусства драмы и страсти разворачиваются тем выпуклее, чем ничтожней фон, и старается задержать в своей памяти ту уникальную искусственную конструкцию всеобщего утлого равенства, тесным знакомством с которой одарила ее ранняя фаза жизни. Самое удивительное в этих ее инспекциях — что Рената, все чаще упакованная в Hermes и снабженная инвалютой, не смотрится в подобных местах белой вороной, туристом, вставившим физиономию в размалеванный задник курортного фотографа. Она обналичивает спешную и трепетную пластику советской НТР-щицы за рабочим полднем и за траченым излишком жира столовским пловом перетряхивает с товарками нехитрый скарб жухлых сердечных дел и домашних неурядиц всегда знакомых ей поименно и памятных каждой невзрачной судьбой третьестепенных сотрудниц подзаброшенных провинциальных студий. В эти минуты я ее особенно люблю.

Если Одесса и Алматы в присутствии Ренаты стремятся нивелировать свои различия, Рената в присутствии Муратовой и Хамдамова, напротив, поворачивается разными гранями. Насколько мне удалось разобрать, вне работы Муратова склонна скорее шушукаться с Литвиновой о столь любимых Ренатой якобы пережитых ею — зачастую тут же, в Одессе — «подлинных» мистических приключениях (достойных, как правило, детских страшилок про Синюю Платинку и Зеленые Глаза, что «бегут-бегут по стенке»), по крайней мере — чем-то бытовом, а Хамдамов — наставлять ее, подобно собственной креатуре, как в выборе дальнейшего творческого пути, так и личной жизни. При этом Хамдамова Литвинова не слушается (на моих глазах он почти приказным тоном дал ей три глобальных совета, и в течение последующего полугода она выполнила их с точностью до наоборот) и ничтоже сумняшеся убирает в обеденный перерыв посреди съемочного дня «Вокальных параллелей» 200 гр: не пьянства ради, а потому что за обедом в алматинском ресторане нарисовывается самса столь сочная («Волшебство „Куин“ в Будапеште!» — как провозглашает Литвинова, когда сил нет, как вкусно), что без водки — никак. С Кирой Георгиевной — совсем другая песня: Литвинова не отлучается на перерыв в отдельные гастрономические авантюры, а послушно ковыряется с осветителями и ассистентами гримеров в пеленгасе и картофельном пюре и оказывается парализована неподдельным страхом, когда посреди сцены запинается на реплике — выволочку Муратовой, заподозрившей заслуженную артистку в том, что та не выучила текст, она принимает с потупленным взором, как заядлая двоечница — праведный разнос раздухарившейся математички. Дело не в абстрактном пиетете, гениями Рената называет обоих. Возможно, тут как раз проявляется во всей наглядности разница в отношении Литвиновой к мужчинам и женщинам: первых она, похоже, не склонна воспринимать всерьез. В том ли дело («коленкор» — как выразилась бы Литвинова), что Ренату воспитывали мама и бабушка, в том ли — что кино 70-х, на котором она выросла, вопреки сегодняшней системе приоритетов, вращалось вокруг женских образов, но факт остается фактом. Диккенсовскую Эстеллу, кстати, растила ходячим наказанием мужскому роду и орудием собственной мести именно бабушка по материнской линии.

Психоаналитики считают, что человек склонен поверять всю реальность мира той небольшой, что во времена детства была обналичена в его семье. Рената росла в окружении трех дам (помимо мамы и бабушки была еще своенравная кошка). Нынче женщин — белокурых, бойких, спорых, легких на подъем — тоже три. Рената перемещается по городу в компании пятилетней дочки (о которой она предпочитает не распространяться, потому что ее тошнит от сюсюкающих мамаш) и девушки, которая вошла в ее жизнь как архитектор, вызванный отремонтировать перед заселением купленную Ренатой старую квартиру, да осталась на правах секретаря. Эти три дамочки вместе насмешничают, столуются и рыскают по центру в поисках мест, в названиях которых фигурируют женские имена и подарочные цветы, где наверняка пахнет бисквитом и отутюженными лентами, в которых любой мужчина ногу сломит и предпочтет воображать по обрывкам веселых и восторженных фраз этого триплета как некий женский раек, куда нам ходу нет, нежели оказаться там взаправду. Их явления напоминают мне ту сцену из феллиниевских «Восьми с половиной», когда Клаудия Кардинале появляется на просмотре отснятого материала вместе с молодой секретаршей-американкой, то жестом, то словом приглашает ее разделить с ней каждое новое впечатление и говорит о себе исключительно словом «Мы» («Мы будем обязательно», «Мы придем» — имея в виду свой тандем с секретаршей). На самом деле реальной Кардинале эта секретарша (также вполне реальная, приглашенная Феллини в свой фильм из подлинной жизни) была навязана ревнивым мужем-продюсером и часто становилась для актрисы, согласно ее мемуарам, ходячим проклятием, неотвязным балластом. Но в том-то и прелесть Ренаты и ее жизненного устройства, что образы, связанные со времяпрепровождением див прошлых лет — истории которых для нее всегда были источником неподдельного интереса, — она трансплантирует в свое «здесь и сейчас» именно в великолепии образа, свободным от бытовой шелухи и печальной подоплеки. Игра или нет, но у меня часто складывается впечатление, что она отважно взялась пережить открыточную часть знаменитых звездных биографий, отделив от них и отбросив тягостную суть — и преуспев в этом. Это еще одно любимое мною в ней качество — детская вера во всамделишность кино, которое она полюбила с первых шагов, достаточно сильная, чтобы позволить ей на самом деле превращать целлулоидные сказки в плоть собственной жизненной истории. Эта вера делает ее и единственной постсоветской актрисой — простите, все! — в чьих экранных и театральных выходах, при всей их жеманности и остраненности, не сыскать фальшивых нот, которыми переполнена партитура нынешнего нашего экрана: в то время как ее героини, объекты ее стремлений — деланые и ненатуральные, Ренатина вера в них — полнокровная и безоглядная. А сила искусства — вовсе не в доподлинном отражении реальности, но в способности верить и транслировать веру в то — пусть даже самое немыслимое, — что становится его объектом. Литвинова, существо инстинктивное, как всякая стопроцентная женщина, нутряным знанием с самого начала учуяла этот секрет актрисы — и стала звездой. Кстати, все фильмы, которые заставляют ее особенно плакать, — о том, что полем битвы любви, ненависти, привязанностей, радостей и страданий является только человеческое воображение. Она всякий раз принимается плакать на «Солярисе» с той сцены, когда в минуту невесомости Крис и Хари под музыку Баха поднимаются под своды библиотеки, и не может остановить слез уже до конца. Недавно плакала на «Вечном сиянии страсти» — сверхблизком «Солярису» по философии. Выдумки и фантазии для нее — самая осязаемая реальность, и оттого, в жизненном пространстве Ренаты, в итоге становятся ею.

Раз уж речь зашла о секрете актрисы, позвольте поделиться еще одним соображением, отчего именно Литвиновой дан дар анимировать наш такой безжизненный сегодняшний экран. Из вечеров, проведенных с ней на пару, мне памятны два. Один — в парижском «Ритце»: Рената в бархате барных кресел и бриллиантов, на пару каратов выше собравшейся высокородной толпы, приучает меня к местному фирменному коктейлю «Хемингуэй». Сухой мартини с экстрактом малины, замаринованной в водке, или чем-то вроде этого. Идеально утоляет жажду. Обрекает выпить еще и еще. Парализует тело, речь, рассудок. Рената почти недвижна, только глаз под высокой прической блестит чем-то заговорщицким, насмешкой над наслаждением, сигналом об особом удовольствии, доступном лишь посреди этого расточительного паноптикума. И другой темный вечер, в тот же год: в московском дворе болтаем ногами на лавке у качелей, перемигиваемся под луной совсем другой, скромной, тайной, с притихшим молодняком, посасывающим джин-тоник из жестяных банок на скамейке напротив — этот сладкий кайф доступен лишь рабочему сословию. Понимаете, как те бармены «Ритца» вытягивают сбивающий с ног экстракт из пропитанной водкой малины, Рената способна сделать вытяжку удовольствия из любого куска жизни, независимо от того, пристал ли он достигнутому ей социальному статусу. Только подобная любовь к жизни стоит за спиной у всего, чем могут манить фильмы, книги, песни. Хотя у меня порядком знакомых и друзей среди нынешних кинодеятелей, только на фильмы с Ренатой я отправлюсь легко и без сомнений. Равно как и позволяю ей соблазнить себя улететь к черту на кулички назавтра, после случайной встречи в московском баре. Из любимых мною в ней качеств второе место после юмора занимает авантюризм, и если бы мне пришлось сравнивать ее с фильмом, она оказалась бы приключенческой комедией: главное — не упустить из виду.

Еще хочу, чтоб вы знали, что это — друг, который нарисовывается в телефонной трубке, прознав через какие-то свои источники о твоих проблемах, и предлагает не эфемерное сочувствие, а действенную помощь… Но тут, боюсь, мы вступаем в те самые сопли, от которых она начинает сердиться.