Кстати,не могу найти книгу в электронном варианте для форума...
Может есть у кого? Буду рада!

Ну,настоящая у меня тоже есть )))

(выдержки)

Я подружилась с одной сумасшедшей, ходила к ней. Она была вся в бантиках, знаете, голова — и много бантов нацеплено. Среднего неопределенного возраста — вокруг тридцати, чуть вздутая.

***

-    Мама ваши фильмы смотрит ?
- Смотрит. Что-нибудь как скажет!.. Когда она в первый раз смотрела «Небо. Самолет. Девушка», вышла, я говорю: «Мама, ну как?» А она мне: «Ну, конечно, твое ногтевое ложе — это что-то ужасное!» Я говорю: «Чего?! Какое ложе?» Всей группой полчаса вникали, потом оказалось — она в каком-то кадре разглядела у меня под ногтями грязь. А потом говорит: «Ох! По Дорониной было видно, что она работает на международных рейсах, что у нее нормальная зарплата, что она ходит в парикмахерскую и красит губы. А ты? Бедно одетая... Как же ты плохо одета, ненакрашенная, прически нет никакой! Сразу видно, что ты на внутренних рейсах». Я говорю: «Ой, мама! Как я тебя люблю!»

***

На рассвете площадь перед театром перегораживали, все зачищали, и солдаты ждали, когда начнется парад. Я жила в здании, в котором все время происходили какие-то трагические убийства. Оно все было усыпано барельефами с этими косматыми мужчинами — полумужчинами-полульвами, — и мои окна выходили во двор-колодезь. Короче, я помню, вышла в шесть утра, в переулке стояли три машины, и мой пес сел по своему делу прямо посреди вылизанного нашего переулка. И три машины солдат принялись надо мной смеяться. Я так бежала!

***

Вообще, в институте было принято считать меня «пишущей ненормально». Меня постоянно критиковали, по-сто-ян-но. А я была полностью уверена в их неправоте. Я говорила: «Как вы не понимаете, это ж так красиво! Вы не понимаете, что ли? Вы посмотрите, как это может прозвучать. Это же просто гениально!» Видите, мне были откуда-то даны силы не поломаться от этого, а — наоборот — научиться защищаться. Я восхищаюсь собой тогда. Представляете: вот такой стакан, там я плаваю, а снаружи, из того мира, все мне кричат: «Это — ненормальная. Сумасшедшая! Просто дура!!!» А она все равно, эта рыба, плавает, и ей отлично, и она сквозь воду, сквозь стенки стакана вообще никого не слышит. Я была просто замечательная... Я все время говорю: «Та Рената давным-давно умерла... Но она была столь прекрасна!»

***

А однажды я пыталась утащить из ВГИКа лампу дневного света, знаете, были такие длинные лампы? Кончилась эта лампа там, где я жила. А в институте была точно такая же. Мы с подругой ее отвинтили там, где этих ламп было полно, но не знали, как пронести ее через охранника. Я решила просунуть эту лампу сквозь рукава пальто моей подруги, и чтоб она его надела и так, с растопыренными руками, прошла через вахту. Просунули. Я на подругу смотрю и думаю, что же делать, как же объяснить охраннику, что она из института с растопыренными руками идет. А потом думаю: «Во ВГИКе же половина студентов — ненормальные, этот охранник такое целыми днями смотрит!» — и говорю подруге: «А ты когда пойдешь через вахту, сделай вид, что ты как будто в таком полете, ты так рада, что покидаешь это помещение. Ты раскинь руки, как крылья, и с каким-нибудь пением пробеги мимо». Мы репетировали-репетировали, она даже конем скакала, бегала, показывала, как она будет вылетать, но все равно было ужасно. Она была — как Иисус. Или как какое-нибудь чучело на огороде.

***

-    А по институту кого-нибудь помните?
- Когда еще не было никакой «Ассы», никаких грампластинок, никакой «Иглы», у моего однокурсника Аркаши Высоцкого в квартире на Беговой жил Витя Цой со своими музыкантами. Тогда Рашид Нугманов только-только снял про него документальный фильм «Йя-хха!», и были какие-то кассеты с песнями. И все. Он был очень узко популярен.
-    И что Цой с музыкантами делали в квартире на Беговой?
-    Они по диванам лежали. Я помню, они никогда не стояли, все время лежали. Было очень накурено. Я говорю: «Аркаш, что у тебя дома-то творится?» А он говорит: «Давай я тебя с ним познакомлю — он потрясающий совершенно музыкант». Я говорю: «Нет, давай лучше спой какую-нибудь песню его, а я посмо­трю». Типа экзамен ему устроила. Цоя не позвали, а заставили Аркашу петь песню. И он спел: «Кто-то завтра попадет под трамвай, погибнут чё-то там... все пассажиры. Дрогнет рука молодого хирурга. Следи за собой. Будь осторожен». Я послушала и сказала: «И что? Вот это он такое пишет? Не, я, Аркаш, чё-то не поняла. Не буду я с ним знакомиться».
-    Так и не познакомились?
-    Потом. Он был в таком ненадлежащем состоянии и удивительно мне понравился как эстетический объект: высокий, худой, такой весь в черном-черном, с кошачьей походкой. Но пока он не умер, я его песни не послушала, представляете? А совсем недавно в Питере мы познакомились с красавцем Гурьяновым — он был в группе Цоя барабанщиком.
-    И чего?
-    Ну чего? Мы чуть из-за него на самолет не опоздали.
-    Почему из-за Гурьянова вы чуть не опоздали на рейс?
-    Потому что он нам как включил концерт «Кино» у себя дома на большом-большом экране, так мы все впали в такую эйфорию, что встать с дивана не смогли. Что-то мне такое передавалось от него! Цой был настоящий поэт и маг; из всех, кого вообще можно воспринимать и кого я знала лично, магов только двое: он и Земфира.
-    Земфира записала для вашей «Богини» новую песню.
- Но она на самом деле тот самый щит, который меня вдохновлял даже до того, как я ее знала. Она очень добрая. Она очень светлая. Я это говорю как влюбленный человек. Но при этом я от нее на абсолютной дистанции. Кто только не говорил мне про нее гадостей: не связывайся ты с ней, будет то, будет это. Как говорили про Нонну Викторовну Мордюкову, про Опеля. И это оказались мои самые вдохновительные, самые питательные друзья. На самом деле то, что говорят об их нестерпимом гоноре, характеризует их как людей требовательных. Если где-то с кем-то у них не срослось — эта ситуация развивается в какие-то дома многоэтажные. Почему? Потому что не срослось с бездарными, а чем люди бездарнее, тем они говорливее.
-    Какая у вас во ВГИКе была дипломная работа ?
- Я защищалась сценарием третьего курса «Принципиальный и жалостливый взгляд». Мне его назначили, я на нем не настаивала, это было единственное, что захотел мой профессор. То, что я писала для диплома — писала ночью, один вариант, другой, третий, а его все не утверждали, — она сочла недостойным. У меня какие-то его ошметки остались, я их недавно перечитала. Вы себе не представляете, как он мне нравится. Все, что недостойно, — мне очень нравится. Боже мой, как мне нравится, что написала та Рената! Я часто вспоминаю о себе именно 24-летней и все время думаю: «Наверное все-таки там, в двадцать четыре года, она умерла». Потому что она была полностью беззащитна. И потом родилась другая. Такая — более сильная. Но мне жалко ту Ренату, она была, конечно, прекрасна. Мне исполнилось 24 года. Когда ко мне приходили актеры на пробы в «Богиню», я спрашивала всегда с такой болью в голосе: «Сколько вам лет?» Если мне говорили: «Двадцать четыре», я отвечала: «Боже мой, я полна сочувствия!» Я считаю, что этот рубеж — самое трагическое время в жизни человека. Ужасно больное время, очень... душеранимое, скажем так. Человеку посылается какое-то дикое испытание. Выясняется: или тебя ангелы берегут, или не берегут. Если ты доживешь до двадцати пяти, у тебя есть шанс дожить до конца жизни. Единственное, чем могу успокоить: говорят, Господь не посылает человеку испытаний больше, чем он в состоянии вынести.
-    А по институту кого-нибудь помните?
- Когда еще не было никакой «Ассы», никаких грампластинок, никакой «Иглы», у моего однокурсника Аркаши Высоцкого в квартире на Беговой жил Витя Цой со своими музыкантами. Тогда Рашид Нугманов только-только снял про него документальный фильм «Йя-хха!», и были какие-то кассеты с песнями. И все. Он был очень узко популярен.
-    И что Цой с музыкантами делали в квартире на Беговой?
-    Они по диванам лежали. Я помню, они никогда не стояли, все время лежали. Было очень накурено. Я говорю: «Аркаш, что у тебя дома-то творится?» А он говорит: «Давай я тебя с ним познакомлю — он потрясающий совершенно музыкант». Я говорю: «Нет, давай лучше спой какую-нибудь песню его, а я посмо­трю». Типа экзамен ему устроила. Цоя не позвали, а заставили Аркашу петь песню. И он спел: «Кто-то завтра попадет под трамвай, погибнут чё-то там... все пассажиры. Дрогнет рука молодого хирурга. Следи за собой. Будь осторожен». Я послушала и сказала: «И что? Вот это он такое пишет? Не, я, Аркаш, чё-то не поняла. Не буду я с ним знакомиться».
-    Так и не познакомились?
-    Потом. Он был в таком ненадлежащем состоянии и удивительно мне понравился как эстетический объект: высокий, худой, такой весь в черном-черном, с кошачьей походкой. Но пока он не умер, я его песни не послушала, представляете? А совсем недавно в Питере мы познакомились с красавцем Гурьяновым — он был в группе Цоя барабанщиком.
-    И чего?
-    Ну чего? Мы чуть из-за него на самолет не опоздали.
-    Почему из-за Гурьянова вы чуть не опоздали на рейс?
-    Потому что он нам как включил концерт «Кино» у себя дома на большом-большом экране, так мы все впали в такую эйфорию, что встать с дивана не смогли. Что-то мне такое передавалось от него! Цой был настоящий поэт и маг; из всех, кого вообще можно воспринимать и кого я знала лично, магов только двое: он и Земфира.
-    Земфира записала для вашей «Богини» новую песню.
- Но она на самом деле тот самый щит, который меня вдохновлял даже до того, как я ее знала. Она очень добрая. Она очень светлая. Я это говорю как влюбленный человек. Но при этом я от нее на абсолютной дистанции. Кто только не говорил мне про нее гадостей: не связывайся ты с ней, будет то, будет это. Как говорили про Нонну Викторовну Мордюкову, про Опеля. И это оказались мои самые вдохновительные, самые питательные друзья. На самом деле то, что говорят об их нестерпимом гоноре, характеризует их как людей требовательных. Если где-то с кем-то у них не срослось — эта ситуация развивается в какие-то дома многоэтажные. Почему? Потому что не срослось с бездарными, а чем люди бездарнее, тем они говорливее.
-    Какая у вас во ВГИКе была дипломная работа ?
- Я защищалась сценарием третьего курса «Принципиальный и жалостливый взгляд». Мне его назначили, я на нем не настаивала, это было единственное, что захотел мой профессор. То, что я писала для диплома — писала ночью, один вариант, другой, третий, а его все не утверждали, — она сочла недостойным. У меня какие-то его ошметки остались, я их недавно перечитала. Вы себе не представляете, как он мне нравится. Все, что недостойно, — мне очень нравится. Боже мой, как мне нравится, что написала та Рената! Я часто вспоминаю о себе именно 24-летней и все время думаю: «Наверное все-таки там, в двадцать четыре года, она умерла». Потому что она была полностью беззащитна. И потом родилась другая. Такая — более сильная. Но мне жалко ту Ренату, она была, конечно, прекрасна. Мне исполнилось 24 года. Когда ко мне приходили актеры на пробы в «Богиню», я спрашивала всегда с такой болью в голосе: «Сколько вам лет?» Если мне говорили: «Двадцать четыре», я отвечала: «Боже мой, я полна сочувствия!» Я считаю, что этот рубеж — самое трагическое время в жизни человека. Ужасно больное время, очень... душеранимое, скажем так. Человеку посылается какое-то дикое испытание. Выясняется: или тебя ангелы берегут, или не берегут. Если ты доживешь до двадцати пяти, у тебя есть шанс дожить до конца жизни. Единственное, чем могу успокоить: говорят, Господь не посылает человеку испытаний больше, чем он в состоянии вынести.

***

Я единственное могу сказать: когда пишешь сценарий или когда снимаешь фильм, тут главное не останавливаться. Не спи, не отвлекайся, не ешь особенно — потому что если остановишься, начать заново будет очень сложно.

***

-    То есть, вы чудили как могли ?
- Нет, чудит — это стареющая дама при деньгах чудит, не тот глагол. А меня все равно что забрасывали на фронт какой-то. Молодую душу посылали на задания. Отчеты о заданиях собраны в черновик, который никому не виден и которым я всегда буду пользоваться, — это и есть моя тогдашняя жизнь.

***

Хорошие были времена. Я была одинокой и независимой. И сильно наслаждалась этим. Я снимала квартиру на самом последнем этаже высотки на Котельнической набережной, в корпусе, который смотрит окнами на площадь. Внизу — продуктовый магазин, салон красоты и почта с переговорными кабинками (помню, что-то меня в нее понесло, хотела что-то заказать). Чтобы попасть к себе, мне нужно было зайти в арку около центрального входа — и первый подъезд был мой. Я жила в башне: за окном стена загибается волной, как при шторме баллов в пятьдесят и высоко обрывается острыми шпилями в кусок провороненного неба. В кухне у меня было окно огромное, полукругом, как в фильме Фрица Ланга «Метрополис». Фальшивые камины. На цепи в огромной комнате раскачивается бронзовая люстра. В лепнине через каждые полметра вставлена пятиконечная звезда, на крыльях лежит благородная пыль из кожи когда-то проживавших здесь.

***

Когда я ее материал в фильме «Нет смерти для меня» проявляла, у меня просто волосы на голове шевелились. А мой звукооператор взял и заснул со своей удочкой. Представляете: посреди этого волшебного монолога я слышу храп. Вообще, со съемочной группой у меня была — такое ощущение — война. Со звукооператором, оператором, монтажером. Я в связи с экономией времени сидела дома и выписывала тайм-коды, монтировала фильм у себя в голове: чик-чик-чик. Приносила ему — и он мне всякий раз одно и то же: «Так никто не монтирует». — «А я монтирую!» Потом рецензию читаю: «Монтировала, конечно, не Литвинова...» Думаю: «Ничего ж себе, там весь фильм на одном монтаже держится!»

***

Я стала читать Ника Кейва — из-за того, что он наш композитор, для «Богини». Я вообще не разбираюсь в песнях, но когда услышала его «Red Right Hand» — я поразилась, как она мне подходит по внутривенному миру. Гениальная аранжировка, мне эта музыка была необходима в «Богине», хотя голос его я никуда в фильм не впустила. Вот его стала читать, такая толстая книжка с одним глазом на обложке. Только так я и не разобралась: то ли он бросил героин, то ли он под героином пишет, — слишком абстрактно. Или плохой перевод. Я вообще из-за этого нерусских не могу читать. Поэтому я бросила его.

***

Но вы знаете, что такое память? Правда не имеет значения; имеет значение только то, во что верят. И знаете что? Все мои подруги — а их у меня было мало, девушки меня не любят, что ж такое? — они все были какого-то определенного типа. Все время мне попадается тот же тип, что и Света, как неправильно отвеченный урок, который надо пересдавать. Моя жизнь — абсолютный Солярис, мне Хари посылается во всех ипостасях, через кучу посланников. Хотя дело здесь не в совести, как было у Криса; мой Солярис — это скорее судьба. Это небесные ангелы мои добиваются от меня правильного ответа.

***

Мне один, не буду называть фамилии, режиссер припоминал: он три месяца или даже полгода ждал от меня сценарий. Потом он меня встречает и говорит: «Ну как, работа идет?» А я отвечаю: «Вы знаете, не буду я вам писать сценарий». Сказала - и пошла. А он стал кричать, кричать мне вслед: «Мне 33 года — и из-за вас я потерял полгода жизни!» А я, как он рассказывает, остановилась, обернулась, усмехнулась, у меня была такая сумочка на цепочке, так я усмехнулась, потянула за цепочку, перекинула сумочку с плеча на плечо и ушла, цокая каблуками. Представляете, какая я в его глазах получилась злодейка? Перекинула золотую цепочку с одного плеча на другое и, жестокая, пошла! А с моей-то стороны я воспринимала все по-другому: чего, боже мой, этот немолодой толстенький мужчина от меня хочет? Я подумала: «Это же где-то было у Чехова... «Мне 33 года», куда-то побежал, как дурачок, швырнулся с моста... А, это же «Неоконченная пьеса для механического пианино», разве что с моста не швырнулся, но монолог целиком прочитал». Почему-то я тогда разочаровалась. И пошла. В действительности я не предаю, и меня судьба за это очень отблагодарила. Но момент искренности во мне тоже присутствует, видно, мне нечего было написать этому человеку. Вообще-то, я ходила на компромиссы из человеколюбия, но и тогда — если был повод отхлестнуться от работы, я всегда его использовала.

***

-    Вы были членом жюри и вышли на сцену на открытии. После представления жюри вы никак не могли сойти со сцены. Там было всего три ступеньки, а вы мялись на своих каблуках и всплескивали руками в ожидании помощи, а мужчины из жюри проходили мимо. И когда прошли все, вы неловко, как женщина, привыкшая опираться о мужской локоть одной рукой, а другой подбирать юбку, спустились. Только потом я узнал, что среди спонсоров был L'Oreal и женщин, которые выходили в тот вечер на сцену, гримировали специалисты из этой фирмы. А у вас оказалась аллергия на тушь, и когда вы мялись у трех ступенек, вы просто-напросто ничего не видели дальше своего носа.
- Бедная я, бедная! А выглядело, как будто я привлекаю к себе внимание, да? А на закрытии было еще хуже. Все жюри, и я в том числе, поднялось в начале на сцену объявить открытие церемонии, а когда стали со сцены спускаться, объявили меня. Оказалось, я должна вручать самый первый приз — актеру, который играл мужа Кейт Уинслет в фильме про безумную писательницу. А я не знала, что мне даже не придется сходить со сцены, не помнила, как зовут актера, и забыла бумажку с текстом на кресле. И я со всех ног помчалась к своему креслу за бумажкой и вернулась вся запыхавшаяся. Все почему-то хлопали и смеялись, а после церемонии меня спрашивали: «Вы специально разыграли эту сценку?» А я: «Какую сценку?» — «Ну когда бегали к своему креслу и обратно?» — «Да что вы, я не знала, что это сценка! Я б тогда хотя бы упала и разбила коленки!» У меня был такой стресс! «Боже мой, — думаю, — какое я посмешище!»

***

Мне кажется, что эта культура, когда ты о собственном теле заботишься больше, чем о собственной душе, просто омерзительна. Когда они себе вкалывают эти губищи, ходят каждый — каждый! — день в свой де­бильный клуб, выкачивают там непонятно чего — это ужасно. Мне кажется, что даже все эти разложения, все эти неприятности с запахом изо рта — это вовсе не от неправильного питания. Мне кажется, что это физическое воплощение твоего внутреннего состояния. Я иногда думаю, я просто надеюсь, что Господь Бог или ангелы все-таки посылают людям всякие испытания или даже болезни не в качестве наказания, а для излечения. Сколько я видела людей с такими отталкивающими рожами, жирных, неприятных, циничных, и вдруг они безответно влюбляются, худеют, у них проступает душа, и ты смотришь и думаешь: «Боже, а ведь он — человек». И как крайность, как крайняя мера, человеку посылается какая-то болезнь — чтобы тот, кто только жалуется и сетует, обрел любовь к жизни на пороге ее утраты. Еще быт, конечно, душит. Женщина имеет к этому инстинкт, поэтому она бывает иногда излишне материальна. Я вижу, как прекрасные в прошлом девушки-красавицы вдруг превращаются в надутых полных женщин, которые говорят только о деньгах. Или клянчат у своих мужей: «Купи мне то, купи мне это». Бытовое сознание— это еще одно обличье зла. Очень многие мужчины ошибаются, думая, что поднимут это бытовое сознание женщин до своего уровня. Как правило, это бытовое сознание утягивает их за собой. Но никогда они не взлетают вместе. Удивительная ошибка.

***

Свенская — чудесная, замечательная, хохотунья. Она ж там тонуть у меня стала в сцене утопления, по-настоящему. Как-то я ее сильно толкнула. Ее пошли водолазы вытаскивать, я подбежала к краю пирса, хотела помогать. Мне больше всего запомнилась фраза гримерши Виктории Всеволодовны. Она подошла и сказала: «Не надо, Рената, не порть грим». Представляете: я стою на краю причала этого, человек тонет, а я такая — наблюдаю. Странные ощущения. Ее вытащили, конечно, но второго дубля делать не стали. Потом я выпила коньяка.

***

Мне позвонила ассистентка по актерам Марина, странно, что она вспомнила обо мне ведь я не состою в актерских картотеках. Что-то у меня тогда была с ногою, поранена была и замотана от щиколотки до коленки белым бинтом. Меня провели без очереди, а в коридоре сидели много-много актеров, все нехорошо посмотрели на меня, я виновато прохромала мимо.

***

-    Вы в «Чемоданах» будете красавица?
-    Там такой гениальный оператор! Я надеюсь! Несколько раз был очень красивый грим — старый Голливуд такой. Но большинство сцен вообще без грима, с красными бровями, в военном френче. Сначала меня накрасили под Дитрих, как он просил. Повели к Питеру. «Ой нет, — говорит, — это слишком красиво. Давайте попробуем все с глаз убрать». У меня внутри что-то — трын-н-нь! — оборвалось. Смыли тушь, тени для век. Пришли. «Нет, все равно не то. Сотрите губы». А губы, знаете, такие... красные-красные! «Нет, — говорит, — стирайте!» Ну, дальше мне уже было все равно. Он, конечно, пока все с меня не стер, не ус­покоился. Дальше говорит: «А теперь накрасьте брови красным». Так я и снималась — без грима, с красными бровями. Он хотел еще накрасить красным уши и ноздри, но тут уж Сара-гример была против. И уши с ноздрями он мне оставил чистыми.
-    Так при полном параде и не появились ?
- Появилась, но уже голая по пояс. Там у меня уже грим, как Питер выразился, а-ля Лорен Бакал. Лежу я в кровати, и у меня была куча лошадей. И одна лошадь - представьте себе, Леша, — возле меня как встала и с такой укоризной на меня смотрит. И что-то мне померещилось, а вдруг это моя бабушка на меня смотрит: «Что ж ты тут лежишь, Рената?» Может, ее душа переселилась в эту лошадь, попала на съемку, а тут вдруг ее внучка лежит полуобнаженная, а бабушка была старых взглядов. И всю дорогу, пока я делала дубли, я ей шепотом говорила: «Прости меня, бабушка! Прости меня, бабуля!» Мне сказали, что эту лошадь привезли из Америки, что ее тут никто не знает «и чего она так к вам прониклась, мы не поймем». Ее от меня отводят — она опять ко мне. Вы ее увидите, она стоит там возле меня, достаточно кряжистая лошадка.

***

Когда мы пошли по подземной Неглинке — направляешь фонарь и видишь конец луча, который упирается в темноту, — через некоторое время начались такие странные внутриутробные звуки из тоннеля, они словно приближались, прямо такие низкочастотные звуки, что только усилием воли мы побежали назад, но с достоинством, без паники побежали...

***

Я всегда читала про старых писателей, что когда они работали, вся семья ходила на цыпочках, бесшумно: «Тс-с-с, он пишет!» Ничего подобного: за мной все носятся. Ульяна — чуть я спрячусь — находит меня тут же... Единственное, чего я лишилась, это уединения; вот, Леша, чего у меня нет. Большая у меня жертва, что я никогда не остаюсь одна. Только ночью. Брожу по дому и наслаждаюсь тем, что меня никто не окружает, кроме молчаливых пришельцев, которые все равно живут где-то параллельно. Но я пишу письмо Богу с про­шением увеличить мой день, чтобы добавил в мои сутки время на письмо и на сон. Я его почти закончила. Он не проигнорирует мою просьбу. Там, в небесной канцелярии, все четко — еще ни одно мое прошение не было отклонено, все исполняется.
-    Но часто с такими большими задержками, что уже все равно или не важно.
-    Это у них система такая — выполнять с опозданиями. Но что значит не важно? Просто надо просить вещи вневременные, а не всякую глупость: «Ах, Боже, сделай так, чтобы я, опаздывающая на этот автобус, все-таки не опоздала!»
-    Рената, у нас с вами несколько распалась связь времен. Раз уж речь зашла о семье — если я правильно понял, вы познакомились с мужем летом 2ооо года, когда снимали квартиру на Котельнической набе­режной и фильм «Нет смерти для меня». А когда появилась на свет Ульяна ?
- 26 июля 2001 года. Самый счастливый день в моей жизни. Я не храню пожелтевший листок отрывного календаря, просто я помню этот момент окончательного счастья - меня отвезли на каталке в подсобку, где все медсестры пьют чай и перекусывают. Там стояли запахи еды — и я на каталке, пришла в себя после наркоза, смотрю — рядом стол с печеньями, девушки в белом, язык еле разговаривал, ведь я же после кесарева под наркотиками, наверно, была. Я говорю со страхом: не понимаю, отчего я не в палате, а в подсобке, вообще до сих пор не понимаю, может, у них свободной палаты не было или они меня пока отсле­живали после операции, не хотели увозить? Тайна какая-то. И вот они мне ее принесли, показали, положили куда-то ниже лица — тела я своего не ощущала, как будто тело мне отрезали. Была только жива моя страдающая голова. Этой головой я прижалась к ней. Я увидела, что... В общем, это самый главный мо­мент счастья у меня. Банальная я в этом.
-    Вы вообще счастливая женщина ?
-    Такая непостижимая вещь — счастье. Есть люди вечно недовольные, а есть люди, довольствующиеся малым. Знала я людей, со стороны — больных, небогатых, с корявой такой судьбой,  но при этом очень светлых,  счастливых.  И наоборот, таких — все у них было, но они сами оставались чудовищно не­счастливыми. Это такое странное понятие. Счастье испытываешь иногда. На карусели. Или в словах ребенка. Дети — они божественные. Наблюдая Ульяну, я понимаю происхождение человека от Бога. Она смотрит — я думаю, сквозь ее глаза на меня смотрит Бог, — такой теплый, любящий взгляд. Те весна и лето свободы на Котельниках — тоже счастье. Когда у меня была температура 38, каждую ночь ровно в три часа окна открывались, холод, я лежала под тремя одеялами и чувствовала: «По-моему, кто-то по мне пробежал». Это та самая позитивная судьбоносная крыса по мне бегала. Я покупала яблоки, и она их все по очереди надкусывала — ни одно не оставляла нетронутым. Я не понимаю, почему? Взяла бы одно и ела. Да, кстати, я иногда очень счастлива...
-    У нее ведь рук нет, у крысы.
- Ну катала бы как-нибудь и ела. Да, это было странное счастье одно из самых прекрасных воспоминаний. Ты лежишь, болеешь, но ты — свободен! Нет вообще никаких оков и обязательств. Никому я была ненужная, но тогда это было очень счастливое время, такое никогда больше не повторится. Хотя я за собой заметила, что всякий раз, когда я говорю «никогда», моя судьба мне противоречит и преподносит повторы. В те дни я точно решила, что я не для семейной жизни. Поставила крест на этой теме. Надо отдать должное, я никогда не понимала девушек, которых на этом клинит, — ну не получается и не получается. Значит, в прошлых жизнях получалось на «отлично»... Но у крысы, если уж она у меня воплощает образ судьбы-злодейки, было свое мнение на этот счет.
-    А какие еще обличья принимает счастье"?
-    Счастье, когда осень, моросящий дождь, холодно-теплый, берешь зонтик черный, старый, ободранный, с деревянной ручкой, бабушкин, надеваешь резиновые... Как это называется, на ноги от мокрой погоды?
-    Калоши ?
-    Нет, до этого я еще не дошла — в калошах бродить, это уже следующая стадия. Надеваешь резиновые... Сапоги!
-    Хорошо, а где вас можно посмотреть в резиновых сапогах?
- Когда в институте училась и жила в квартире с мамой, я осенью ходила в резиновых сапогах в сторону кладбища и реки курить кубинские сигареты. Это был единственный момент в моей жизни, когда курение доставляло мне удовольствие. Были такие сладковатые сигареты «Партагас». Они тогда были самые дешевые, самые нереально вкусные из тех, что без фильтра. С фильтром я никогда не любила — зачем курить бумагу? Мне нравится, чтобы сразу табачный дым ударял. Вообще, я мало курила и тайно, потому что была, как Маргарита Готье, склонна к кашлям и туберкулезам. А сейчас если закуриваю, то только хорошие сигары. Правда, тонкие — на толстые у меня здоровья не хватает.

***

Яцура полностью совпадает с моей любимой фразой по жизни: «Безумие дает нам крылья!» Эта ее нереальная способность говорить «да», когда все говорят «нет». Я всегда вспоминаю шекспировских персонажей, глядя, как она иногда движется навстречу мне, — короля Лира, например, с вафельным полотенцем на голове. Масштабная, из тех, кого я называю повелительницами ветров каких-нибудь, дождей, солнечных ударов, молодых талантов, дебютантов и неталантов тоже. Что уж тут, всякие ей подворачиваются, а она их всех преодолевает. Когда она говорит, иногда ни слова не разберешь. Кстати, таким мне запомнился Сергей Федорович Бондарчук-старший, когда-то я была в его объединении на стажировке, еще студенткой. Ничего не понятно, что говорил, но такой значительный, оторваться нельзя — мощь нереальная. Вот, а Лена... Сначала были всякие продюсеры. Но я как себя ассоциирую: вот, наверно, эти мужчины-продюсеры — они вокруг меня могли походить-походить, как вокруг кратера какого-нибудь заснувшего вулкана, даже заглянуть в эту дырку, в ней темно, ничего не видно, но опасно. И они потихоньку отходили, не рисковали, не верили, короче! А Лена Яцура — ее такие кратеры как раз завораживают. Ей без темных дыр, видно, не живется. И эта ее самая главная фишка — верить, вдохновляться. Она, конечно, может обмануться, много пены пришвартовывается к ее богатым берегам, но эти ошибки тоже величественны. У нас с ней много общего — у нас всегда по многу сумочек, записные книжки рваные, исписанные тоннами телефонов, всегда все теряем. Любительницы широких жестов! Без нее мою биографию уже не напишешь.

***

Если я не вкладывала такой смысл, когда писала, это не значит, что он не возник. На монтаже — конечно, я это поняла до конца, уже когда монтировала свою «Богиню»: материал превращается в этакого тугого серо-полосатого кота, очень мускулистого и с человеческим почти лицом, улыбающимся... Этот тугой кот вырывается из рук, покрывает тебя улыбками, играет с тобой и выкручивается из рук, ты его ловишь, а он от­прыгивает — такие у меня отношения с материалом при монтаже, даже сама дивлюсь за этот «образ», но он вырывается из рук, а ты как дурак с раскрытыми руками за ним бродишь, падаешь на него и держишь его в своих пальцах, чувствуешь его только на две-три секунды — и он опять чужой, веселый и хохочущий! Когда наконец материал начинает монтироваться, совершенно меняется смысл. Когда ты пишешь, больше контролируешь. Чуть-чуть больше. А кино — это как работа с энергиями, когда колдуешь, кровь сдаешь, все это проделываешь, не ведая точного результата, — покрываешь своими энергиями. Когда пленка стрекочет в аппарате, она, покрытая серебром, считывает энергию, которая источается в атмосфере, на площадке. Поэтому я не могу понять переход на цифровые камеры.

***
А Фаина, она же никого не любит поначалу. Когда человека не держит любовь, что ему сдерживаться — ничто не держит на этой Земле, он позволяет себе...разрушить себя. Потом героиню мою небесные ангелы пощадили, и она полюбила. А до этого, в моей версии смысла жизни, она невлюбленная — была бессмысленна, несостоятельна, как шкурка от семечки, ведь без любви человек дуреет.

***

Мне кажется, это такая большая проблема — люди не могут полюбить по-настоящему. Влюбиться — да, возжелать — на каждом шагу, а чтобы полюбить... Любовь— это что-то такое... приносящее боль. Я говорю: «Это — как удар в сердце ножом». Земфира поет в нашем фильме: «Любовь — как случайная смерть». Такая гениальная формулировка, с которой я тоже согласна.

***

Лара — это такой персонаж, который жизненный опыт не использует в своих корыстных целях. Наоборот, еще и еще раз идет ошибаться. Хотя если ты любишь, все равно используешь какие-то рычаги — о господи, — даже давление, чтобы этого человека не потерять. Ты больше всего боишься его потерять, только бы видеть, слышать, быть рядом, а вовсе не обладать в физическом смысле. Любовь — она не страсть, а такая зависимость, быть только в поле любимого взгляда, в поле любимого дыхания, голоса, свечения и излучения любимого тела... О боже мой, любовь — самое магическое в кино. Я раньше думала — любовь и смерть, а теперь думаю: любовь — самое мне притягательное. Я смерти не опасаюсь, ее как бы нет, все равно мы переместимся обратно сюда, а потом опять нас позабирают, а потом опять пришлют на испытания, на жизненные уроки, которые неправильно отвечали... И когда умирают молодыми, я отношусь к этому как к событию не трагического толка. Жалко тех, кто остается тосковать
по любимым ушедшим тут, на Земле, а не тех, кто ускользает, как я называю смерть.

***

У меня есть такая черта: я считаю, что проект, которому ты посвящаешь часть своей жизни, не имеет права не состояться. Такое у меня личное «заблуждение-помешательство». Поэтому-то я не могу делать сразу много проектов, сниматься сразу во всех фильмах, которые предлагают, — я же отдаю кровь свою! А эту кровь пленка впитывает-впитывает — пленка обожает питаться кровью! Я после фильма, как донор, с белыми венами хожу. И как же проект не получится, если моя кровь уходит в пленку! Тут такой закон: сколько отдала, столько получила.

© 2004, ЗАО «Афиша Индастриз»
© 2004, ООО «Богвуд Кино»

"О мужчине"

Ночь. Под большим развесистым деревом стоят две девушки. Одна блондинка, другая брюнетка. Они возбужденно разговаривают, пока их не отвлекает шум ветра в ветках кроны. Обе они поднимают головы, и одна говорит другой:

    - Слушай, наверное, это его душа отлетела. Как зашумело красиво!..
  - Жалко его, -сказала другая. -Все-таки это был конец самого великого МУЖЧИНЫ на свете. По крайней мере, так говорили все его женщины. Они были самыми красивыми женщинами в городе, пока и он, и они не состарились. Моя мама мне признавалась, что у него был САМЫЙ член в мире!.. Да, мой папочка...

  - ... и какой неожиданный финал! - вставила вторая, блондинка.
  - Ну, прощай же! - сказала ей брюнетка после паузы.
  - Да, пора! - И их ангельские лица затуманились.
А начиналась история с того дня, когда в квартиру "самого великого мужчины" внесли долгожданную, им же заказанную картину с обнаженной женщиной. Он давно расчистил и отвел ей место на стене. Теперь он мог сидеть за столом, смотреть в окно, что он больше всего любил, и плавно переводить взгляд на обнаженную. Звали его Андрей Андреевич. Денег он скопил, огромная квартира, про его мужские победы ходили когда-то легенды, но теперь он жил один и страстно мечтал встретить "женщину своей жизни", как он сам определял.
Единственным его близким родственником была дочь, которая на свою беду жила в том же доме, что и он. Ее мать, всегда любившая его, на которой когда-то давно-давно - он не мог даже вспомнить, как давно, - Андрей Андреевич был женат, в этот год как-то незаметно для него умерла. Осталась дочь Маша.
В этот день, когда ему повесили картину, он позвонил ей.   
- Что делаешь? - спросила Маша.
- Сижу пью чай, смотрю в окно, смотрю на нее, - сказал он загадочно.
- На кого? - переспросила дочь.
- На нее. Мне ее сегодня принесли. Она готова. Висит на стене. Вот сейчас смотрит на меня. С ней даже можно разговаривать. Она очень красивая. Не хочешь ли прийти посмотреть?
- Это твоя картина, что ли?
- Да.
Маша пришла к нему смотреть картину. Постояли. Маша закурила. Отец хлопнул ее по попе. Маша поспешила сесть на стул. Отец подошел к окну, вдруг оживился.
- Смотри, вот она опять идет!
- Кто идет? - не вставая, вежливо и холодно отозвалась Маша.
- Девушка! Девушка, выгуливающая собачку. Она здесь где-то недалеко живет. Скажи, Маша, ты не знакома с ней?
Маша подошла к окну, посмотрела. 
- Нет, я ее не знаю.
- Жаль. Я давно уже приметил ее. Она как будто специально ходит медленно мимо моих окон. Нравится она тебе?
- Да она лицо отвернула, не могу понять. Но она слишком молодая...
- Да мне и нужна молодая! Хорошо бы сирота, с хорошим лицом, чтобы талия была, грудь, мыла бы полы... И вообще, была бы нормальной женщиной, - с особым значением произнес он последнюю фразу.
Надо заметить, что Андрею Андреевичу было лет шестьдесят, хоть и выглядел он поджаро. Он добавил, когда девушка скрылась за углом дома:
- Вообще, я еще не встретил женщину своей мечты. Но верю, что встречу. Встречу - и пойду с ней.
- Ты так хочешь?
- А чего не бывает в жизни, - отец прищурился на Машу. - Вот, хочешь жить со мной?
- Ты уже спрашивал, - отходя от него, сказала Маша.
- Ты не ответила мне.
- Папа, но я же твоя дочь.
- Ну и что? Я же не воспитывал тебя. Я узнал тебя, когда ты была взрослая. И потом, Гёте жил со своей дочерью.
- Нет, - сказала дочь. И ушла к себе.
Отец остался один.
Позже он позвонил ей.
- Что делаешь? - спросила она.
- Смотрю на картину, разговариваю с ней.
- И что?
- А она мне отвечает, - сказал отец. - Оказывается, с ней можно разговаривать.
Потом пошел дождь. Он сел у окна. Стал разглядывать проходящих мимо женщин. Он был страшно одинок. От тоски он пошел налил себе рюмку водки, выпил залпом. Вдруг он увидел ту самую девушку с пуделем. От ветра с дождем она зашла в арку противоположного дома и стояла в ней, пережидая. Возбужденный Андрей Андреевич позвонил своей дочери.
- Беги скорее в арку напротив, - сказал он ей. - Там стоит она! Иди познакомься с ней, а я подожду тебя дома.
- Кто стоит? - стала оттягивать время Маша, подходя с телефоном к окну.
- Та девушка с собачкой! Может быть, это моя женщина, иди познакомься с ней и приведи ее ко мне.
- Прямо с собачкой?
- Как угодно! 
- Но я не умею знакомиться с женщинами в подворотнях. Это что-то чисто мужское. Мне кажется, она даже испугается и заподозрит меня.
- А со мной она точно не пойдет, - критично отозвался о себе отец. - А так ты приведешь ее ко мне, она и привыкнет. - Глаза его горели.
Оба они стояли у окон, каждый из своей квартирки смотрел на девушку в подворотне, на ее пуделя, и они спорили, кто пойдет с ней знакомиться, - до тех пор пока она не ушла.
- Я просто в бешенстве, - сказал отец. - Я совершенно один остаюсь в эту выходную ночь. И в этом виновата ты! Если ты меня сегодня с кем-нибудь не познакомишь, я обижусь на тебя до самой своей смерти, перепишу свое завещание в пользу библиотеки. Всё, я жду тебя еще ровно час. Выбирай!
- А если я никого сегодня не найду? - робко и со страхом спросила Маша.
- Тогда приходи одна.
Он положил трубку. У Маши забилось сердце, все ее спокойные, мирные планы жизни были разломаны.
Отец в своей квартире выпил еще рюмку. Настроение его ухудшалось с каждой секундой. Одинокий, никому не нужный, он сидел в своей огромной квартире и смотрел на немую картину с обнаженной. Он стал опять звонить Маше.
Как только она услышала звонки, тут же выдернула телефонный шнур из розетки, чтобы не слышать эти пронзительные позывных. Подумав, выключила во всей квартире свет. Села в углу.
Ждать пришлось недолго. Отец пришел к ней сам. Сначала он просто позвонил в дверь. Потом закричал:
- Я знаю, что ты дома. Открой!- Маша стояла у самой двери, прислушиваясь. Отец стал колотиться к ней. Потом устав, крикнул:
- Если ты не откроешь, я поломаю тебе дверь. Как ты потом будешь без дверей?
Маша молчала. Потом она услышала странный звук - будто кто-то лил на ее дверь воду. Она замерла, догадываясь, на что это похоже: отец описал ее дверь. Закончив, он крикнул:
- Я пошел за топором. Приду через час, если ты сама не позвонишь.
- Когда он ушел, она открыла дверь, увидела лужу и поспешила назад в квартиру к телефону.
- Я приду через час с подругой, - сказала она ледяным тоном.
- Окей, - сказал он строго.
Через час Маша пришла с подругой, высокой блондинкой Алисой. По его взгляду она поняла, как он восхищен. Он умел ценить, чувствовать женскую красоту и разбирался в ней - как мало кто другой.
- А я вам приготовил подарок, - сказал он. Ввел девушек в комнату. Во всех вазах стояли красные розы. Они стояли на полу, на всех поверхностях, начиная со стола и кончая подоконником. Это было очень красиво, но и что-то зловещее, похоронное. На всех окнах были установлены железные решетки.
- Уже вечер, - сказал он и закрыл все ставни на специальные железные замки.
Маша спросила:
- Зачем тебе эти решетки?
- Чтобы никто не влез и не выпал.
Девушки сели за красиво сервированный стол с белой скатертью. Выпили шампанского из высоких бокалов. Вдруг Андрей Андреевич спросил:
- А ты предупредила, что останешься на ночь - И никаких мам!
- Что такое "никаких мам"? - спросила Алиса.
- Это значит: "Мне надо к маме, меня ждет мама!", а на самом деле стоит и ждет какой-нибудь мужик. И не надо меня обманывать, - сурово сказал Андрей Андреевич, задавая зловещий и одновременно интригующий тон встрече.
- Ага, - сказала Алиса.
- И звонить я тоже никому не дам. Всё. Телефон отключен. Аппарат я спрятал, - добавил он уже весело. То, к чему он так стремился, было достигнуто. - Две красавицы сидят передо мной.
- Я лично не считаю себя красавицей, - кокетливо, но уже не таким уверенным тоном, сказала Алиса. Она явно притихла и призывно смотрела в сторону Маши.
- Андрей Андреевич, мой папа, мне уже однажды сломал двери топором, а меня тогда действительно не было дома, - сказала Маша.
- Ну, извини, извини, - сказал он. - Ты тогда уезжала к какому-то мужику. Но заметь, я, а не он, поставил тебе новые двери.
- Так ты же их и поломал, - тихо отозвалась Маша.
- Так ведь он с тобой тогда спал, а не я тогда, - сказал он убедительно.
- Ладно, давайте выпьем, - сказала Алиса.
- Вот хорошая девушка какая, - похвалил ее Андрей Андреевич.
Они выпили.
- Зря вы так сильно накрасили губы. Без краски гораздо красивей, - начал Андрей Андреевич, сильно прищуриваясь на Алису, держа у правого глаза сигарету. Он неожиданно протянул левую руку с белоснежной салфеткой и вытер девушке губы. Она была растеряна.
- Хотите пофотографироваться? - спросил он.
- Все девушки хотят пофотографироваться, - сказала Маша.
Он вышел за фотоаппаратом.
- Боже! Какой ужас! - только и сказала Алиса, когда он вернулся с полароидом.
- Что ты сказала, моя красавица? - ласково пропел он и щелкнул фотовспышкой.
Девушки вздрогнули от неожиданности. Лица на фото вышли неважно, главное - перепуганные. Он попытался порвать фотографию, но она не рвалась. Он отшвырнул ее. Тогда девушки подобрали и посмотрели, что вышло.
- Какие страшные, - сказала Алиса.
- Какие есть, - сказал Андрей Андреевич, о чем-то задумавшись. - Небось хотите посмотреть, что там по этому телевизору показывают?
- Нет, нет, - быстро ответила Маша.
- И ваших блядских газет я тоже не читаю, - добавил он агрессивно.
Девушки молчали.
- Может быть, выпьем? - опять предложила Алиса.
Маша молчала и как-то героически курила.
Выпили.
- Как это ты при папе не стесняешься курить? - начала уже полутрезвая Алиса. - И вы ей не запрещаете?
Вопрос повис в воздухе.
- Вот что, - сказал папа, - будем фотографироваться, но не в таком виде. Ваш вид меня не устраивает.
- Я голая фотографироваться не буду, - поспешно ответила Маша.
- Как с вами скучно. И так на вас пленку тратить жалко.
- А что вы такой жадный? - спросила его Алиса. - Надо скрывать эту черту характера, если она присутствует.
- Нет, я не жадный, но когда жадничают по отношению ко мне, мне тоже неинтересно.
- Ну ни фига себе! - сказала Алиса в восхищении от Андрея Андреевича. - Ну у вас и ответики! Надо придумать для вас побольше вопросов.
- Валяй, - согласился он, добрея.
В таком духе они проговорили до полуночи.
Они обсудили много тем: что такое для каждого значит любовь, красота, даже затронули смысл жизни, вопросы литературы, музыки и живописи. Андрей Андреевич поставил на полную громкость несколько дисков своих любимых композиторов, но среди классики девушкам пришлось три раза подряд прослушать песню 70-х годов "Красная стрела" в исполнении Софии Ротару. Это было тяжелое испытание, но Андрею Андреевичу нравилась одна фраза из припева. После третьего раза путем мимики и жестов, до того орала музыка, что нельзя было услышать друг друга, Алиса попросила остановить. Маша перечить боялась - у нее уже был кое-какой опыт, которого не имела ее подруга. Когда Андрей Андреевич понял, что Алисе не нравится, он с размаху разбил пластинку об пол вдребезги.
- Что-то в этом есть... - задумчиво проговорила тогда Алиса.
Потом он провел, как сам выразился, тест, нравится ли девушкам его «обнаженная» на картине. В завершение повел их в дальнюю, почти тайную комнату, где у него стояла ОНА! Кровать для женщины его жизни, которую он скоро встретит и на которой будет ее ласкать!
Девушки были потрясены. Под балдахином лежала большая перина, размером с целый плацдарм. Но поражало другое - вся она была обтянута черным-пречерным бархатом.
- Почему она такая черная, это ваша кровать? - спросила Алиса.
Андрей Андреевич выключил свет, зажег три свечи в старом подсвечнике и занес его над постелью.
- И представляете, - сказал он торжественно пропитым голосом, - если сюда положить красавицу со сверкающей белоснежной кожей?!!
Все помолчали, а ушли с почтением. Как раз стрелки часов приближались к часу ночи, когда девушки вышли вдвоем в туалет, а вернувшись, объявили, что им пора уходить.
Андрей Андреевич сразу помрачнел, как туча. Стал страшен. Лицо его сморщилось и резко постарело, выдавая возраст.
- Значит, так, - сказал он, -вы не выйдете отсюда до тех пор, пока я не кончу.
- Как это "не кончу"? - в своем стиле заспрашивала Алиса.
- А так! - враждебно огрызнулся Андрей Андреевич. И замолчал.
- А! Вы имеете в виду секс, - сказала Алиса. Обе рассматривали его лицо. Он опять курил.
- Но если мне совсем не хочется, - сказала Алиса. - Я совсем не расположена...
Он встал, взял с полки кассету.
- Порнографию будешь смотреть? - спросил он.
- Для чего?
- Для подготовки. Я тебя понимаю. - Он всунул кассету. Появилось изображение.
- Но я, например, голодна! - сказала Алиса, отвернувшись от экрана.
Он остервенело выключил телевизор. Открыл холодильник, достал трехлитровую банку с икрой.
- Сейчас я вас попитаю, - сказал он, сверкая глазами.
Стали с обреченностью есть икру. Он пристально наблюдал, когда девушки наедятся.
- А вы? - интеллигентно спросила Алиса.
- А я не хочу есть, - ответил он.
- Вы очень целеустремленный, - заговорила Алиса. - Давно у вас не было женщины? - как доктор поинтересовалась она, разжевывая бутерброд.
- Давно. О...ительно давно! - ответил Андрей Андреевич, прямо как ребенок.
Маша упорно молчала.
- А вот как же вы будете с Машей, например, спать? Она же ваша дочка! - не унималась Алиса. Она намазала себе новый бутерброд.
- А мне наплевать. Вы сами разберитесь, с кем мне спать. Если тебе жалко Машу, пойдешь одна.
- Ага, - сказала Алиса, -  Ну вы и крутой!
- Да, я крутой. Не люблю этих ваших словечек.
- Ну вы крутой...
- Ну что, поели?
- А если мы откажемся? - переглядываясь с Машей, спросила Алиса.
- Тогда вы отсюда не выйдете.
- А как это?
- А так.
- Вы очень немногословны.
- Да, я такой.
Алиса отложила бутерброд.
- Ешь, ешь. Я, например, никуда не тороплюсь, - сказал Андрей Андреевич.
Вдруг девушки вскочили и рванули в коридор. Он не погнался за ними, сидел себе спокойненько. Те подергали двери, замки все были заперты. Тогда они скрылись в одной из комнат и закрылись на щеколду.
- И что это такое? И это он самый потрясающий мужчина в мире? - спросила Алиса.
- Он тебе не нравится? Совсем-совсем? Все женщины влюблялись в него. Он же не любил никого. Теперь он остался совсем один.
- А если он никогда не кончит? - нагнетала Алиса.
Маша пожала плечами:
- Он на самом деле нас не выпустит.
Андрей Андреевич стоял в это время босиком у самых дверей и подслушивал. Наконец ему надоело, он громко забасил:
- Дверь тонкая. Я могу ее быстро высадить. Давайте - решайте.
Дверь открыла Алиса.
- Тогда идите помойтесь, - сказала она.
- А я чистый, - парировал он.
- Откуда я знаю... Идите помойтесь.
- Ну ладно... Могу и помыться. Тогда идем, я покажу тебе, где и как лечь.
Теперь уже вдвоем они подошли к парадной бархатной кровати. Свечи сгорели ровно наполовину.
- Раздевайся, - сказал он.
Она прилегла, не раздеваясь. Он наклонился над ней.
- А вдруг вы никогда не кончите? сказала она ему, проведя пальцем по щеке.
- Ну, ты должна постараться,- ответил он кротко.
- А как это "постараться", как это?
В это время Маша шарила у него по карманам, по всем курткам в коридоре, открывала все ящики и шкафчики - она искала ключи.
- Ты не будешь никуда выходить, а ноги твои будут приучены лежать у меня на плечах, - говорил он Алисе.
- Но ведь это же больно, все время держать ноги задранными, возмутилась она.
- Да, я не подумал. Надо разработать эти мышцы, чтобы они у тебя не тянулись.
- Так  что же, они у меня будут болтаться, когда я буду ходить в естественном положении?
- Ты не будешь ходить. Ты будешь все время лежать на этой кровати и держать ноги у меня на плечах - вот это будет самое твое естественное положение...  - пояснил Андрей Андреевич Алисе ее перспективы. 
- Ладно, - сказала она ему в конце концов, - идите мойтесь, я чувствую от вас запах...
Когда он ушел в ванную, подруги встретились в коридоре.
- Ну что? Нашла ключи?
- Наверное, с собой носит. Он не дурак. Ну что было? Не бил? 
- А что, он будет бить? - спросила Алиса.
- Однажды мы его оттаскивали от одной... из его жен... Он сидел на ней верхом, весь одетый, она была вся раздета, - с тоской вспоминала Маша.
- Он положил меня на эту черную кровать и рассказал, как все будет. Вообще, интересно. И еще, мне кажется, он не кончит. Интуиция...
Они подошли к ванной, приоткрыли дверь.
- И еще... Я должна тебя предупредить... Однажды он гнался за одной женщиной с ножом... Порезал, исколол всю дверь!
- Это была ты? - прищурилась Алиса.
- Как я его ненавижу, - сказала Маша.
Они опять приоткрыли дверь, подглядывая.
Еще о чем-то шептались, наблюдая за тем, как он залег в ванную и оттуда торчала лишь его голова, а когда он почти целиком погрузился, они ворвались туда вдвоем и, схватив за голову, окунули и держали под водой. Не отпускали долго. При этом Маша приговаривала:
- Отовсюду он всегда выходил сухим из воды, ничего его не брало, всегда выживал...
Потом вынули из брюк ключи. Открыли дверь, похватав пальто, выскочили на улицу.
...И остановились во дворе под деревом с огромной кроной. Звезды сверкали в небе, близился рассвет, мимо проходили праздные компании или одинокие прохожие.
- Он так ждал женщину своей жизни, - сказала Маша. - Так получается, что ею стала ты.
- Прощай же... 
- Да, пора... – наговорившись, сказала одна другой. Поцеловались на прощание, даже пожали друг другу руки с легкими слезинками на глазах.
Они сделали только полшага друг от друга, как из подъезда прямо на них выбежал невредимый Андрей Андреевич в черном развевающемся кимоно, надетом на голое тело. Обе застыли - глядя, как он неотвратимо приближается к ним, на его атласное одеяние с красными пузатыми драконами на груди.
Когда он приблизился к ним, Алиса спросила: 
- Зачем вы надели этот черный халат? Вы очень сегодня напились...   
- Хочу быть, как дьявол! - ответил он и достал длинный нож. Девушки завизжали и бросились в разные стороны, но Андрей Андреевич знал, за кем ему гнаться: он выбрал Алису. Подняв в зажатой руке нож, он бежал за ней по узкой улочке, потом вырулил на улицу побольше, но тоже глухую, то нагоняя, то отставая... Алиса бежала от него то молча, то с чудовищными подвываниями.
Наконец он выбился из сил и затерялся в темноте.
Через два часа Маша, дрожащая и кроткая, сидела у него на кухне. Андрей Андреевич держал в руке телефонную трубку. Лицо его было и трепетное, и сурово-протрезвленное. Он сказал:
- Так рождается любовь. Диктуй.
- 221555...
Он набрал номер телефона.
- Алиска? Это я, - сказал он.
- Я вас узнала, - проговорила Алиса на том конце.
- Я слушаю тебя, - сказал он.
- Я вас тоже слушаю, - сказала она. 
- Нет, это я тебя слушаю.
- Так это же вы мне звоните, а не я вам. Значит, я вас слушаю. Помолчали.
- Эй! - позвала она в трубку. - Вы не обижаетесь? - спросила она. - Я почему спрашиваю, потому что я все-таки немного обижаюсь на вас...   
- А я люблю тебя, пожалуй, что так, - ответил он. Кхекнул.
- Да????????(Пауза.)
- Алиса! Я скучаю. Я начинаю ждать тебя прямо с этой секунды.
Она молчала.
Тогда Андрей Андреевич прокашлялся и сказал:   
- Черная постель ждет тебя!

Станция "Бабушкинская"

Диктор в метро так красиво произносит: «Станция «Ба-а-а-бушкинская». Зимой в этом отсеке Москвы особенно часто замерзают люди. Моя мама видит, что лежит человек, и сразу как врач подходит щупать пульс. Возвращаясь домой, рассказывает: «Рената! Не видела, у подъезда лежит женщина? Я подхожу к ней, щупаю пульс, а она уже не дышит...»!
Ее рассказы про людей я еще могу слушать, но когда она начинает про животных — «Иду, смотрю, лежит щеночек...» - я тут же ее и спрашиваю:
—        Про животных?
Она говорит:
-Да.
—        Трагическое?
И если трагическое, то я не могу. Я отказываюсь.
У «Бабушкинской» есть река, овраг, голубятня, места для шашлыков. Переехала сюда насильственным путем — я очень сопротивлялась этой местности, — на грузовике с вещами мы промахнулись мимо дома и въехали в старое кладбище, оно тогда было не огорожено забором, все сквозное. А недавно я пошла хоронить на него кота — так стая собак бросилась мне наперерез, и я отступилась: эти полуболонки-полуовчарки меня не пустили! У меня было очень траурное настроение в те сумерки, кот был любимым — серый, полосатенький, — я прижимала его завернутым в свой белый свитер, как живого. Свитер потом не влез в его могилку, и я выкинула его с обрыва подальше от лица. При бабушке я знала о всех пенсионерах-коммунистах в нашем районе. Это уже позже они вышли на нелегальное положение, встречаясь на сходках по квартирам или на скамейке у подъезда. Бабуля все время горячилась: «Товарищи! Товарищи!..» И был у них главным секретарь парторганизации — седой красавец, похожий на шпиона, такой дотошный несгибаемый москвич с созвонами по телефону в назначенные сроки, в выглаженной чистой фланелевой рубашке, сухой и высокий, жил пятью этажами выше с женой. Мама понесла ему блинов, когда бабуля умерла, порыв у нее был сообщить — долгожитель этот принял весть хладнокровно, как бы по-военному. Я все не могла успокоиться и допытывалась после: «И ничего не сказал в ответ?» — «Ничего!» — «Блины взял — и ни слова?» — «Взял — и ни слова», — ответила она.
А этаж наш постепенно стал пропитываться запахами: все мужчины на этаже в один год поумирали, правда, один спасся, загодя запив совсем и исчезнув с жилплощади. Остались только дочки, вдовы и животные. Одна все время курила на лестнице с низкорослыми и кривыми подружками — курила и курила, курила и курила, по несколько часов до самого рассвета! Другая, повыше, с точками по щекам, все дралась или плакала с румяным парнем в спортивном костюме. Когда я проходила мимо, они замирали, провожая меня желто-коричневыми глазами. Это молодые. Вдовы ходили только на работу и с работы. И во всех квартирах жило по коту, а в нашей — аж три кота сразу.

В праздники на «Бабушкинской» люди сдружаются — от метро бьет салютом, гуляют компаниями, как в деревнях, и поют песни до рассвета. В аптеке у рынка свободно продаются шприцы и димедрол, под каблуками скрипят подкровленные иголки, ночами в небе над метро дрожит одна «звезда» — то ближе подлетит, то дальше кружанет — то есть ведет наблюдение.

Хочу спать...

Хочу спать. Нет способов борьбы с жиром. Деньги постоянно только маячат, чтобы опять исчезнуть из моей жизни. Вот уж кто мне нравится, так это вороны, как более недоступные, и коты, тугие и не дорожащие жизнью, в них нельзя разочароваться. Женщинам надо ходить в парные, читать много книг о здоровье и чужие мемуары. Если хочется плакать, то плакать и не отказывать себе в этом. Можно иногда сильно напиваться, я разрешаю. Мужчинам нельзя прикасаться к вдовам, особенно после двух умерших мужей... Руки! Руки мои покрываются венами вперемежку с перстнями. Между пальцами отыскиваю место для любви, целую себя сама в руку. Валентина Петровна, красавица моя, я вас вспоминаю! Докладываю, что видела вашего мужа после вашей смерти, — плакал. Я угостила его бананом, тогда это была редкость, и он, всхлипывая, съел. Люди ведь не стареют — любят сладкое и когда их гладят по теплым плечам и спинам: «Ничего, ничего...»

О, Faina оказываетя и в Амэрике любят нашу Ре!? кто у вас там если не секрет? поделитесь с Амэрикой нашим форумом. сделаем официальное предложение, не правда, ли?